Табун уже у ближнего леса, на опушке, где также много разнотравья: пырея, кукушника, подорожника, клевера, разных цветковых и конечно июльского подъягодника – так называют в деревне ягоды, растущие в лощинах холмов и на опушках леса. Но это не земляника с кисло-сладким привкусом, а ягода душистая, с необъяснимым вкусом, особенно когда она переспелая, тёмно-бордового цвета от солнца, падающего своими лучами почти под прямым углом на склоны холмов. Слева к ближнему лесу примыкало колосящееся поле спелой ржи, от которого надо было ограждать табун. Николай как раз смотрел за стадом с левой стороны, а Лобану досталась правая сторона, где было полегче и меньше напряжения. Дальше весь табун прогонялся как обычно через лес, состоящий из молодых берёзок и дубков, через небольшие поляны вверх по склону к вершине Красной горы. Гору назвали Красной, так как она с юго-западной стороны казалась красного цвета из-за содержания в ней красной глины с песком. Юго-западная сторона её была довольно крута, так что послеобеднее солнце падало на неё почти отвесно. Но название горе крым-сарайцы придумали поэтичное, под стать названию своего села.

Поднимаясь по лесному склону к большой лощине уже на самой Красной горе, Лобан не заметил, что половина табуна, за которой смотрел Николай, осталась внизу, на опушке леса, около колосящегося поля ржи. По началу Лобан не обратил внимания на отсутствие на горе половины стада. Нашёл помягче землю в подъягоднике и закопал пол-литровую стеклянную бутылку с молоком, заткнутую куском ситцевого платка вместо пробки, чтобы в обед запивать вкусные сочные красные ягоды прохладным молоком. А перед этим съесть куриное яйцо и кусок обжаренного куриного мяса с ломтем хлеба, свежеиспечённого в печи. Всё это собрала ему бабка Федосья в тряпичную сумку-котомку, не забыв положить две конфеты в обёртке. Часто конфеты таяли от солнечного тепла, но было всё равно очень вкусно обскрёбывать зубами остатки с гладкой конфетной обёртки. А июльское лето жаркое в Татарстане, как и всё лето – почти всегда под тридцать градусов.

Лобан прилёг спиной на тёплую землю и засмотрелся на белые пушистые облака, мирно плывущие подобно белым лебедям по чистому ясному небу. На короткое время он задремал, чуть было не заснув своим безмятежным детским сном. Но одна из коров громко замычала, Лобан очнулся, и тревожное предчувствие заставило его вскочить. Только теперь он осознал, что на горе нет половины табуна. Он с мальчишеским испугом побежал вниз по протоптанной дороге, в самом низу свернул, чтобы скоротать путь и, задевая ветки березняка и молодых дубков, наконец выбежал из леса на опушку, примыкающую к ржаному полю. Картина перед его взором предстала аховая: Николай-пастух лежал в траве в новой синей растёгнутой рубахе, рыжие волосы его перепутались с травой, и из полуоткрытого рта выступала зеленоватая пена. А над полем колосящейся ржи то тут, то там неожиданно появлялись хвосты коров. Зной стоял в воздухе, и тишину нарушал только необычно звонкий стрекот кузнечиков и недалёкий мерный шум жующего скота. «Николай! – что есть мочи закричал Лобан, – табун в хлебе!». Николай встрепенулся, он почувствовал сквозь пьяный угарный сон необычное детское отчаяние, вскочил на ноги, но тут же упал и снова вскочил с истошным криком: «Выгонять, гнать! Быстро, быстрее!» Николай не один раз внушал Лобану, что главное, не запускать табун в хлеба, Лобан это знал, как верующий молитву «Отче наш», потому и закричал коротко: «Табун в хлебе!». С трудом выгнав коров, они ещё около получаса гоняли их вдоль опушки леса и потом гнали через лес в гору, чтобы те опростались от обильных зёрен, из-за которых при взбухании их желудки лопались – коровы дохли. Слава богу, что всё обошлось, а то не видать бы Лобану велосипеда! Николай после этого случая как-то по-своему зауважал своего подпаска. И то сказать, могло ведь подохнуть много коров. Случай с прежним пастухом Сёмкой Немым в памяти был ещё свеж. Тут тебе ни денег, ни продуктов, возможно, тюрьма, а главное – самое страшное – самосуд!