Помню, она всегда как-то глупо шутила. Так глупо, что от нелепости становилось смешно. Мы хохотали часами, а под конец не могли вспомнить, откуда вообще эта глупость взялась.

А еще мама никогда не жаловалась на свое положение. Не буду врать, брак ее – это полный провал. Папа – отличный отец, но не муж. Он относился к маме как к служанке: принеси да подай. Ох, как же злила меня эта тупая беспомощность! Но ее будто все устраивало. Мама не уставала нам повторять, что она довольна жизнью. Она замечала прекрасное в каждой мелочи и восторгалась – да хоть лепестком! – как дитя.

Не было дня, чтобы мама не поступилась своими желаниями. Она отдавала все – лишь бы папа, я и Мелания не нуждались ни в материальном, ни в чувственном. Она не покупала себе новый свитер и донашивала рваный старый, но дарила малышке набор дорогих мелков. Она бросала свои дела и с утра до ночи помогала с моими. Она постоянно слышала от отца, как безвкусна – наглая ложь! – ее стряпня, но продолжала каждое утро готовить обед из трех блюд.

Знаешь, мама часто не понимала меня, потому что мы жили в разных мирах. К моим достижениям – я любила писать – она относилась презренно. Мама не говорила, что я бездарна, но по ее глазам легко читалось: стихи не впечатляли.

В такие минуты мне думалось, будто она меня совсем не любит. Тогда мне казалось, мне не хватает чего-то, за что меня в принципе можно любить. Но все это мысли из прошлого, когда я была еще глупая, – заключила серьезно Рудковски и громко откинулась на спинку стула. – Теперь-то я знаю: если меня не любили так, как я того ожидала, это не значит, что меня не любили совсем. Просто мы говорили на разных языках любви. Я хотела награды в виде приятных слов – мама ждала, чтобы я скорее выросла и кинулась помогать ей с хозяйством. Этого не случилось, и думаю, я ее подвела.

Чарли очень хотелось что-то сказать, но он закрыл рот рукой: лучшее утешение – выслушать, не влезая с подмогой.

– А еще помню случай: мы отправились в гости. Там был младенец, крохотный, месяца два. Мама взяла его на руки и смотрела с такой любовью … Клянусь, мне казалось, имейся возможность – она обменялась бы с женщиной на меня.

В моем собственном детстве, – Катерина не делала пауз даже чтобы добрать дыхания, – мы с мамой часто гуляли по парку. И если не падала трехлетняя я, а следом мое настроение, прогулки выходили неплохими. Как книги, которые мама читала мне тем же вечером.

Да-а-а. Все это забавно. – Рудковски качалась взад и вперед, словно в попытке себя успокоить, а затем резко замерла. – Но близки мы не были. Теперь я об этом жалею. Жалею, что упустила этого чуткого человека. Жалею, что так во многом ее винила. Жалею, что не смогла стать идеальной дочерью и обманула ее ожидания. Жалею.

Чарли выждал пару секунд, а затем, как ночная комета, шустро упал на девушку. Кьют обнял Рудковски так крепко, будто желая выдавить из ее тела страдания. А та, в свою очередь, плакала, и в шатре слышались лишь дыхание и грохот, с которым слезы Катерины опускались на столик.

Застыв друг на друге, друзья провели неподвижно пару долгих минут, а затем девушка отодвинула Чарли в сторону.

– Чарли, а что с той девочкой? – спросила Рудковски, намекая на даму, с какой парень пришел однажды на бал.

– Это моя одноклассница, Кира. Она давно живет в другом городе, но приезжала в Геттинберг на три месяца. Кира из небогатой семьи, и я разрешил ей побыть у меня, – спокойным тоном покаялся Кьют. – Я понимаю, что ты могла подумать, но поспешу заверить…

– Я ничего не подумала, – солгала Катерина. – И заверения мне не нужны. Я всего-навсего не хочу быть одной из двух и стоять в листе ожиданий. Будь добр, если такой появится, извести меня. Я добровольно из него вычеркнусь.