– Ага, спасибо, – соглашаюсь я.

Бен улыбается, и его глаза превращаются в щелки с убегающими к вискам гусиными лапками – они еще не стали постоянной частью его лица; но мне очевидно, что это случится. За ближайшие годы на коже Бена появятся морщины, которые будут физическим отпечатком его личности и характера. Между тем моя внешность не изменится; по лицу ничего нельзя будет сказать о моей личности. Когда Бен постареет, люди будут смотреть на него и думать: «Наверное, это добрый человек». Но при взгляде на меня они не смогут предположить ничего.

Я приношу стул, но в итоге приходится взять еще два и поставить их стопкой друг на друга. Я поддерживаю эту конструкцию, пока Бен пытается подвесить кашпо на крючок.

– Короче, я… – произносит он, поднимая руки вверх, – я обычно приношу новым художникам… – Он кряхтит, пытаясь вытянуться во всю длину, встав на цыпочки. – Обычно приношу новым художникам съедобные растения… типа… зелень или… помидоры или… ну, знаешь, грибы… вот…

Бен на минуту замолкает, чтобы сконцентрироваться. Наконец ручка оказывается на крючке, растение покачивается – его листья элегантно ниспадают над головой Бена. Он опускает руки. Его лицо порозовело.

– Короче, в общем, – говорит он, глядя сверху прямо мне в глаза, – обычно я вручаю новым художникам съедобные растения, и, когда мы вместе ужинаем на Точке, каждый приносит выращенное своими руками.

– О, супер! – Я улыбаюсь, и Бен улыбается в ответ.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга и улыбаемся.

– Думаю, мне нужно спуститься, – говорит он так, будто ему нравится там, наверху.

Он хватает меня за руку, чуть не свалившись со стульев, – его рука очень горячая, и я вспоминаю свой сон и свой голод и чувствую, как мой желудок сворачивается в узел, словно пытается выжать сам себя. Мой рот открывается, как будто по собственному желанию.

– Уп, – говорит Бен («упс» остается без своего «с»). Он быстро убирает свою руку с моей. – Извини. Я пытаюсь сказать, что тебе повезло не попасться на крючок. О-о-о! – Эти «о-о» от первой к последней становятся все выше. – Каламбур случайный!

Бен смеется. Я тоже. Это забавно – то, как он шатается на стульях, как реагирует на собственные шутки.

– Что могу сказать, я прямо поэт, – продолжает он. – Ну… или нет. Это поэзия? – спрашивает он с искренним любопытством на лице.

– Что – поэзия?

– Ну, каламбуры?

– О, думаю, нет, – отвечаю я.

Бен садится на верхний из стульев, соскальзывает по краю стопки, спрыгивает со стола и отходит на пару шагов.

– Ага, ну… – (Я смотрю, как поднимается и опускается его грудь.) – На вид ничего так, как думаешь?

– Ага, – соглашаюсь я. Хотя даже искусственное растение смотрится странно в месте без естественного освещения.

Бен наклоняет голову, хмурясь.

– Наверное, смотрится немного странно в такой пустой комнате. – Он снова окидывает глазами все вокруг. – Короче, я все-таки спрошу… А где все твои вещи? Типа, где твои работы? Разве ты не собиралась въехать вчера вечером?

– Ага. – Я гляжу на свой рюкзак, потом на открытый ноутбук на полу, на кошелек и телефон. Из сумки торчат скетчбук и книга об этичном кураторстве. – Ага. Это все.

– Вообще все?

– Ага. – Я не хочу рассказывать ему о чемодане. Есть в этой истории что-то слишком трагичное. Не хочу вызывать жалость. Пусть все выглядит, будто так и было задумано. – Не люблю, когда вокруг много вещей. Пытаюсь не быть материалисткой.

Судя по всему, Бен впечатлен. Он поднимает брови и кивает.

– Круто. – Он перетаптывается, перенося вес с одной ноги на другую. – Ну а еще… – Он краснеет. – Я хотел спросить, не хочешь ли ты потусить вместе сегодня или как-нибудь на этой неделе? У меня приближается дедлайн, и я ищу повод попрокрастинировать.