«Ушли в комнату, – подумала Елизавета. – Только бы не нагрянули ко мне».

Послышалось звяканье стекла. Потянуло сигаретным дымом. Со временем звук сталкивающихся рюмок участился. Тосты зазвучали громче.

– Тыц-тыц, тыц-тыц, – задребезжала гитара.

Под ободряющие возгласы женщины приглушённо запели «Катюшу».

«Что ж они творят? Сейчас всех перебудят», – заволновалась Елизавета.

Однако вскоре убедилась, что дети не реагируют. Прислушалась к пению. Слова едва можно было разобрать, но они явно отличались от настоящих, и она их где-то уже слышала.

«Чуб, как немка, Катя накрутила.

Закатала юбку до колен.

По немецки: «Либлинг», – говорила.

Научилась пить Цилимонер».

Тут Елизавета вспомнила, как Мария рассказывала о том, что в народе пошла частушка о разгульных девицах, готовых «прислуживать» оккупантам. Ей запомнилось слово «целимонер», которое никто не мог объяснить.

Снова звякнули рюмки. Варвара что-то бросила со смешком. И тут началось невероятное. Раздался звериный рык. Посыпались прерывистые немецкие восклицания вперемешку с русским матом. Задребезжало бьющееся стекло, загромыхала мебель. Потом возня, сопровождаемая женскими мольбами.

Елизавета вскочила с дивана. Кошкой прокралась в свою комнату. Нависла над детьми, пытаясь понять, спят ли. Столкнулась взглядом с широко распахнутыми глазами Нади, приложила палец к губам.

«Не знаю, что там происходит, – проговорила чуть слышно. – Лежите тихо, будто вас нет. Я у тёти Кати. Если Аринка проснётся, побаюкай её: погладь по спинке, пошепчи, только очень-очень тихо».

Так же беззвучно, как и пришла, она вернулась к соседским детям. Упала на колени. Крестясь дрожащими пальцами, принялась молиться.

В кроватке хныкнул Серёжа. Елизавета вскочила, хватая бутылку. Быстро сунула соску ребёнку в рот, пока тот не разошёлся в плаче. Малыш, почмокивая, принялся втягивать молоко.

Возня за стеной утихла. Чеканные шаги по коридору гвоздями вбивались Елизавете в голову. Они звучали даже после того, как хлопнула входная дверь и задвижка заскреблась о железную скобу.

Малыш уже просто вяло шевелил губками. Елизавета аккуратно отобрала соску. Пошла в соседнюю комнату, откуда слышались всхлипывания и тихий говор.

Приоткрыв дверь, она ахнула от противного терпкого табачного запаха, смешанного со сладким винным, и печального зрелища. Под ногами поблёскивала россыпь тонкого стекла. На столе – наполовину сдёрнутая скатерть. Еда и посуда – в кучу.

На самом краю чудом держался открытый штоф. Последние капли бордовой наливки падали на расплывшееся по ткани пятно.

В дальнем углу, обхватив голову и всхлипывая, на полу сидела Варвара. С шеи свисала разорванная нить с остатками жемчуга.

Рядом, размазывая по щекам тушь и помаду, бормотала что-то невнятное Катерина. Остерегаясь наступить на битое стекло и раскатившиеся бусины, Елизавета на цыпочках подошла, опустилась перед Варварой на колени и тут увидела на её шее синяки.

– Ну, шо сказать? – еле ворочая пьяным языком, проговорила Катерина. – Перепила, видать, Варюха. Возьми да и брякни немчыкам, шо хороши-то они хороши, но всё одно – будет им капут.

– А шо я не так сказала? – Варвара всхлипнула. – То ж правда-матка.

– Вот они на твою правду-то и взвилися, – Катерина громко икнула и, глядя на Елизавету, затараторила: – Один давай всё крушить, а друг’ой на Варюху набросился, в г’орло вцепился и давай душить не понарошку. Я ему объяснять, шо, мол, не понял он. Шо, мол, Варюха имела в виду: Бресту капут… У-ух, еле отболталися.

– Кать, они ведь больше не приду-ут, – простонала Варвара и снова всхлипнула. – Шо делать-то? На шо жить-то будем?