Сейчас иногда я вижу один и тот же сон. В нем я уже взрослая и заканчиваю очередной учебный год в школе. Я подхожу к матери сказать, что за весь год я не побывала ни на одном уроке английского. Я прогуляла все уроки и теперь меня не аттестуют и оставят на второй год. Я плачу и чувствую себя ужасно. Чувствую себя очень виноватой. Когда я просыпаюсь, все встает на свои места, но старые чувства поднимают внутри волну смятения, и на некоторое время я замыкаюсь в себе. Настолько сильные переживания я испытала за тот первый учебный год.

Кроме школы и подготовительных занятий в гимназии, в первом классе мама отвела меня на занятия по акробатике. До этого я занималась балетом, но по каким-то причинам его сменили акробатикой. Откуда взялась эта акробатика, почему именно она, куда делся балет, я точно не знаю. Кажется, маме не понравилось то, как нас учили.

Занятия по акробатике проходили по вечерам несколько раз в неделю. Шла я на них тоже как на каторгу. Мне не понравилось там почти сразу. Меня пугали крики в огромном зале, жесткие правила на занятиях, хабалистая тренерша, которая разговаривала как надзирательница. Занятия на вонючих грязных матах вызывали у меня страх. Я боялась сломать шею в тех ужасных кувырках, которые нас заставляли делать. Боялась окриков рослых девочек старше меня, которые, насколько я помню, не были настроены дружелюбно.

Как-то по пути на очередное занятие у нас с мамой случился короткий разговор про эту акробатику. «Ходить мы будем!» – сказала, как отрезала она, и я заткнулась. Может быть, я просила бросить эти занятия, может быть, ныла, что мне не нравится, я уже не помню. Но только эту фразу матери я запомнила из всего разговора. И больше тему не поднимала.

Бросить занятия акробатикой мне было позволено спустя несколько месяцев после моего робкого рассказа о том, что девочки из старшей группы забавляются тем, что кидают в нас, маленьких, резиновые какашки. Мать пошла разбираться с тренершей и после этого увела меня домой.

Не знаю, откуда бралось желание моей матери занять все мое время, запихать меня на всевозможные занятия с раннего возраста. Может, просто для нее самой было в радость выйти из дома. Она не работала, и ходить ей было особенно некуда. Подруг у нее не было. Во дворе она переругалась со всеми соседками, а на занятиях, куда меня отводила, она могла общаться с такими же мамашами. Помню, каждый раз, перед тем, как ехать на подготовку в гимназию или идти на занятия по акробатике, мама всегда тщательно собиралась. Расфуфыренная, надушенная и сильно накрашенная, она вела меня на занятия и, должно быть, в те моменты чувствовала свой авторитет и родительскую власть и значимость.

В первом классе мне особенно запомнился один инцидент. Однажды в класс пришла школьный психолог для проведения какого-то планового теста. Она дала нам несложное задание: нарисовать лестницу и расположить на ней всех членов семьи. Я с радостью выполнила задание и благополучно забыла про него. Но спустя какое-то время маму вызвали в школу для беседы с психологом.

Оказалось, что я расположила себя на самой нижней ступени, и это насторожило психолога. Психолог задавала маме какие-то вопросы, после чего мама провела со мной очередную беседу. Очень плохо, что я расположила себя на самой нижней ступени, – сказала она мне.

Маму расспрашивали про нашу семью и про то, как мы живем. Психолог сделала вывод, что у меня сильно заниженная самооценка и я, возможно, не ощущаю себя полноценным членом семьи. Маме не понравилась, что психолог задала ей неудобные вопросы и сделала не менее нелицеприятные выводы. Мама начала выяснять у меня, почему я так сделала, но ничего вразумительного ответить я не смогла. Я ощутила вину за содеянное. Я разочаровала маму. Я что-то сделала не так, за что маму вызвали в школу. Но позже как-то все замялось и от меня отстали, чему я была очень рада.