Более ли менее спокойно я проучилась почти весь второй класс. Мать скисла по отношению ко мне и моему образованию. Мне даже позволялось иногда гулять во дворе с соседскими девочками. От меня на время отстали, акробатику забросили, английский тоже. Но ближе к окончанию второго класса какая-то соседка сообщила во дворе, что ее дочь занимается балетом. Мать мгновенно загорелась этой идеей и в ближайшее время отвела меня по рекомендации этой соседки в студию классического танца.

Следующие пять лет я провела там. Мне не хотелось туда ходить, но мама опять неустанно повторяла, что во дворе делать нечего, гулять и шататься без дела она мне не позволит, и что нужно куда-то ходить и чем-то заниматься. Делать было нечего. Пришлось повиноваться.

Я испытывала постоянное чувство вины за то, что я не хочу ходить на балет. Но там так нравилось моей маме. Она боготворила молодую преподавательницу, приговаривая: “Вот бы и ты выросла в такую девочку, как Юлия Александровна!”. Восхищалась балетмейстером, старой бабкой, заслуженной работницей искусства, которая приходила иногда посмотреть, как мы занимаемся, и орала на нас, оскорбляя и называя лентяйками. При ней нужно было особенно хорошо заниматься. Не забывать про руки, шею, спину, ноги. Помнить все и сразу. Я старалась изо всех сил, но у меня все равно плохо получалось. Держа спину, я забывала про руку. Носок на ноге не тянулся, как положено, и мне не доставало выворотности стоп. Я теряла концентрацию внимания и с большим трудом запоминала порядок движений.

Но я старалась. Я должна была стараться, чтобы радовать маму. Она сравнивала меня с девочками из группы, обсуждала в открытую их и мои недостатки, и особенно наши фигуры. Полненьких девочек в разговоре со мной мама пренебрежительно оскорбляла обидными словами. Она считала, что они недостойны занятий балетом. Моя фигура маму устраивала.

Для нее эти занятия были такими серьезными. А для меня просто временем, которое нужно перетерпеть. У меня не особо получалось, выдающихся результатов я не показывала, и в целом занятия давались мне трудно. Они не доставляли мне радости. Я шла на занятия в напряжении. Но это внутреннее напряжение было со мной уже очень давно, и я молчала. Как и о том, что от занятий у меня болели ноги.

Кроме балета, мама мечтала отдать меня в модельную школу. Она часто говорила, что если я подросту повыше ростом, она отдаст меня в модельную школу, потому что по ее мнению “мою фигуру надо показывать в журналах”. Так она говорила. Она постоянно любовалась хрупкостью моей детской фигуры, повторяя, что она была пухлой девочкой и всегда мечтала о худобе. В модельную школу мне совсем не хотелось, но об этом я тоже молчала.

Мама уделяла большое внимание моему внешнему виду. Она наряжала меня в модные, по ее мнению, вещи, в которых я чувствовала себя как минимум глупо. А мама неустанно повторяла, что у нее не было никогда такой возможности, и я должна хоть за нее поносить короткие шортики и маечки. Часто звучало фраза, обращенная ко мне: «Ты выглядишь сексуально!». Я не понимала, что это значит, и не особо придавала значение этому. Помню, я как-то стеснялась этого, но не говорила об этом. Главное было, что мама радуется, а я ей нравлюсь.

Однажды мы собирались на прогулку в центральный парк города, и я оделась так, как сама посчитала нужным: в простые свободные шорты и длинную футболку. Мама заставила переодеться в более уместные, по ее мнению, вещи. Она сказала, что если я не передернусь в то, что она считает приличным для выхода в люди, мы никуда не поедем. Конечно же, мне пришлось подчиниться. До сих пор у меня есть фотография, на которой я стою в красном топике и черных ультракоротких шортах. Их я ненавидела почему-то больше всего. Они были слишком тесные, а ткань, из которой они были сделаны, слишком шершавой. Мне не нравилось надевать что-то тесное и шершавое. Я буквально не могла ни на чем сосредоточиться, кроме неприятных ощущений от соприкосновения с одеждой.