Тут остановилась машина, из которой выпрыгнула бывшая жена Вовы. Водитель, он же ее новый муж, что-то буркнул, она лишь отмахнулась и влетела во двор. И снова она осветила все вокруг своей радостью к жизни. Тетки шептались, кто-то укоризненно смотрел на нее, мужики перестали вообще что-то говорить, а просто вперились в это невероятное явление. Она лихо выпила рюмку и защебетала с бывшей свекровью. Даже Маня была согрета ее смелостью, уголки вечно сжатого рта немного поднялись, и горбатый мостик губ изогнулся в улыбку.

Настоящая Кармен пожаловала!

Жизнь ее закончилась в этом же году в канун Нового года. Ее новый муж купил контейнер на рынке, напичкал его вьетнамским ширпотребом, а ее поставил продавать. Но она не думала подчиняться ни ему, ни кому другому. Часто контейнер закрывался, а она исчезала надолго с территории слякотного рынка.

Он понял, что она нашла другого, и, возможно, не одного. Отчета она ему не давала, он бил ее, а она огрызалась, царапалась и слала ко всем чертям. Затем он понимал, что она сейчас уйдет, падал в ноги, полз за нею по сеням, совал смятые купюры в лиф ее платья. Это задерживало ее, но ненадолго.

В тот день она почему-то никуда не ушла и бойко торговала. Он влетел с рыком и стал наносить удары ножом, которым недавно резал свинью к праздничному столу. Она кричала так громко, что было слышно на соседней улице. Но никто так и не вмешался. Он отпихнул ее тело вглубь контейнера, вытер нож о висящие пестрые платья и пошел прочь.

Я еще больше возненавидела деревню во всех ее проявлениях. Почему-то тогда в моей душе не осталось ни одной крохи воспоминаний, которыми я жила ранее: исчез березовый лес, поскотина, речушка за селом, туманные рассветы и оранжевые закаты. Многие годы я помнила только эту безысходность. Смелые тела, недавно наполненные жизнью, закапывались в глубокие могилы с полатями, а после – поминки: водка, кутья, блины, гуляш с пюре.

Всего лишь раз мне приснился Вова. Он стоял в воротах бабкиного дома и улыбался. Я понимала, что он умер и мое любопытство заставило меня поговорить с ним о материи того мира, в каком он сейчас живет как висельник.

– Вова, здравствуй, – тихо начала я.

– Здравствуй, Анютка! – его голос был нежным, он всегда ко мне обращался с нежностью, которая вовсе не была в его характере.

– Ты умер, Вова, – зачем-то я захотела его в этом убедить.

– Да, умер, а чо? – Вову вовсе не оскорбило мое утверждение о его смерти. Как мне показалось, он даже об этом и не сожалеет.

– Вова, как там, расскажи? – не успокаивалась я.

Вова отошел вглубь двора, на его лицо упала тень от амбарной крыши, лицо сделалось темным.

– Тут так, как и у вас – невесело. Да че об ентом. Ты же мать мою видишь, знаю, что видишь. Так вот, скажи ей: на кой она новый диван ко мне в комнату затащила? Я че, просил ее? И пошто палас мой выкинула во двор? Ей-то он не нравится, а у меня ноги зябнут. Так и скажи, пусть все вертает по местам, – наказал мне Вова. Затем он продолжил отступать в тень, через несколько секунд темнота поглотила его.

Я исполнила его просьбу. Мать Вовы почернела лицом после моих слов. «Да, Анютка, мы ведь кредиту взяли, ремонт в его комнате затеяли. Его ведь нету, а комната стоит. Купила диван новый, а старый палас выкинула к сараю. Че говоришь, не нравится ему. Ох, поперешный какой, че диван-то ему помешал? Отдам диван брату, а палас верну на место. Так и передай ему, если придет еще. Че ко мне не ходит, а? Че я ему сделала? Плачу, как мимо кладбища иду, спрашиваю: «Зачем ты, сынок, такое устроил?» А он молчит себе, полеживает.