Я горем напоен

Иов, 10:15

Я так же мог бы жить

М. Ю. Лермонтов

Меня уже нет в живых. Я умер в июне. Лежу в холодной могиле на сельском кладбище. Там, наверху, продолжается жизнь, стоит лето, жаркая пора для моих сельчан, пора работать в поле, на огороде, покосе. Все идёт, но уже без меня.

Закрытый белой простыней, со сложенными на груди руками, приподнятыми костлявыми коленями. Я лежу, и много времени у меня, чтобы обо всём подумать. Жизнь на земле, в моем селе, со мной не умерла, это умер я в свои неполные двадцать лет. Говорят, отмаялся, упокоился. Упокоился? Нет. Уснули мои страдания вместе со мной? Нет. В холодной тёмной могиле страдания не спят. Это я хорошо знаю. Могу поспорить с великим поэтом, они не покидают меня и по сей день.

Утро сегодня холодное, хотя лето в самом разгаре. Я понял это, хотя почувствовал, а понял через тучи ещё не слежавшийся земли над крышкой моего гроба. Не могу пошевелить ни рукой ни, ни ногой, а вот холод пронизывает до костей, как бывало и при жизни. Прошло пять лет, как попал на мотоцикле, на котором мчался с бешеной скоростью по ночной ухабистой дороге, в кювет.

Я сломал позвоночник. Вся нижняя часть тела отказалась мне служить. Прошли пять страшных лет боли и надежд. Боли нарастали, а надежды убывали. Я чувствую, что уже не поднимусь, не побегу по тропинке к речке, не нырну в глубь, не пролечу над корягой птицей. И всё-таки где-то оставалась маленькая надежда: однажды утром я вдруг встану и выйду на крыльцо…

Но шло время, а такого утра не наступало. Зато настал день, когда меня привезли после последнего пребывания в районной больнице домой. Зачем испытывать нервы других, рассказывая, что перенёс я. Сколько операций, с ними надежда на здоровье, суждено узнать мне одному. Как мне не хотелось домой! Здесь я был защищен стенами больничной палаты от того, что мне предстояло пережить дома. Постоянные уколы, вливания, растирание отодвигали тот роковой час, который я должен был встретить дома, где меня уже не спасут. Как я плакал, когда меня грузили в газель, как просил маму оставить меня в больнице. Даже в груди невыносимо заболело. И хотя мне вводили какое-то дорогое лекарство, от этого разрывалось грудина, я готов был терпеть эти страдания, но только не дома. Нет, мама, мамка, оставь меня в больнице!

Но меня привезли домой, уложили на кровать. Мама, поджав посеревшие от горя губы, хотела обмыть меня, смазать пролежни, но я заплакал. Было больно, глубокие пролежни приносили мучительные страдания. Я чувствовал, что от меня идёт тошнотворный запах гниения. Мне было стыдно, но боль убивала всякий стыд. Адские боли в груди. Я слышал свой стон, мои глаза туманились от страданий. Мамка перетащила меня на коляску, стала возить по комнатам, наконец выкатила на крыльцо. Стояла глубокая ночь, чёрная, плотная. Было странно тихо, даже собаки не лаяли.

Меня объяла могильная тишина. Я вдохнул холодный ночной воздух, и грудь пронзило острой нестерпимой болью.

– Мама, мамка, ой, вези быстрее меня домой, помоги мне, спаси меня! Она что-то говорила, губы её шевелились, но слов я не слышал.

Я рвал на себе рубаху, костлявые пальцы царапали грудь. Мама дала мне кружку молока. Я сделала несколько судорожных глотков, грудь и горло взорвались от боли, и я упал на подушку. Всё погрузилось в могильное безмолвие. Мамка думала, что я уснул. Нет, мама, я не уснул, я умер, я умер, я умер, моя дорогая.

Утром ты долго будешь ждать, когда я проснусь, будешь ходить тихо, чтоб меня не разбудить. Побежишь управляться, а я не проснусь. Я спал уже вечным сном. Умерло для меня всё, уже давно рассвело. Туман у леса растаял, сосед заводил трактор, от реки повеяло прохладой, загоготали гуси.