Так я добралась до Владимир «нашего всё» Ленина.

У нас дома было раритетное собрание сочинений 1920 года, которое потом, при переиздании, было тщательно очищено от лишних писем г-на Ульянова. Но и без откровенных призывов к террору и убийствам, там было много годного материала для троллинга нашей училки истории – пламенной бездетной коммунистки по имени Надя.

Шел 1982 год. До Горбачева и Перестройки было еще далеко. На школьных танцах под запретом были «Абба» и «Бони М», что усугублялось тем фактом, что директором нашей школы была учительница физкультуры Антонина (не помню отчества), в прошлом офицер ВВ.

На том уроке мы проходили понятие «социалистическое государство». Я подняла руку и сказала:

– Мы же можем верить Владимиру Ильичу Ленину?

Надя удивилась и сказала, что да, конечно можем, это наш маяк и светоч.

Я достала из-под парты том и раскрыла его на статье «Государство и революция», помеченной в учебнике как материал для дополнительного чтения:

– «Государство есть машина для угнетения одного класса другим, машина, чтобы держать в повиновении одному классу прочие подчиненные классы», – прочитала я внятно.

Надя расцвела: на поднадзорной клумбе подрастал пригодный для строительства мирового коммунизма цветок:

– Все верно!

– А можно тогда вопрос? Скажите, ведь мы ведь живем в социалистическом государстве? – я сделала акцент на слове «государство». – Вот я и хотела спросить, кто у нас кого угнетает? Ведь ленинское определение не может быть неверным?

Сейчас, через много лет, я понимаю, что на этот вопрос ответить можно было десятью разными способами, одновременно пояснив и за расклад, и за базар. Но пламенные революционерки, по странному стечению обстоятельств, редко бывают умными.

Моя учительница не нашла ничего лучшего, чем спросить:

– А ты как думаешь?

Ну, я и выдала:

– Мне кажется, что у нас в стране класс чиновников угнетает класс интеллигенции.

А дальше случился цирк.

Надя покраснела, присела, встала, собралась с духом и закричала грозно:

– Вон из класса, диссидентка! Проститутка!

Первое слово из ее уст было значительно большим оскорблением, чем второе.

Класс возмутился. Поднялся шум и гвалт. Мои друзья и сподвижники требовали ответа на заданный вопрос. Я отказалась выходить, пока не узнаю, в чем не права и за что меня тут обижают.

На шум прибежала Антонина – и оставшиеся полчаса мы слушали как она орёт командным голосом, рассказывая, какие мы недостойные, и как прямо сразу после школы все мальчики 8Б пойдут в тюрьму, а девочки – на панель, с рефреном «Курилёнок вас туда отведёт».

Потом был педсовет. Меня вызвали к директору. Классную руководительницу вызвали к директору. Маму вызвали к директору и объявили, что ее выгонят из партии. Беспартийная мама хлопнула дверью, заявив, что с такими строителями коммунизма только очковые сортиры строить, да и то с опаской.

Но это был еще не финал – ведь в конце года никого не выгоняют, чтобы не нарушать отчетности.

В июне мы всем классом должны были ехать в колхоз полоть огурцы.

В то время обычной практикой считалось возить школьников в колхозы, «за землю», чтобы они понюхали, чем пахнет социалистическое соревнование на отдельно взятой грядке.

Нас, две-три школы, селили в какой-нибудь деревне, в специально построенных для этого корпусах, и каждое утро на «ПАЗиках» вывозили в поле на прополку или уборку – ровно на четыре часа.

Затем возвращали в лагерь – и еще полдня мы были предоставлены сами себе.

Не могу сказать, что это была плохая практика. Было весело и несложно. Мы заводили новые знакомства, нам крутили танцы, показывали кино и неплохо кормили.