А вот не от Шекспира ли, взявшего в свою очередь у Лилли («Эвфуэс») свое сравнение государства с ульем пчел («Генрих V», [акт] I, [сц.] 2), взял его Писарев и так блестяще развил в своей статье182.

Нельзя ли также думать, что Андерсен у Шекспира научился так изумительно оживлять природу? Это очень возможно, если только он когда-нибудь держал в руках «Сон в летнюю ночь» (или «Бурю»).

6/III. Интересно отмеченное Чуйко соответствие между строками 112‑го сонета:

«Твоя любовь и жалость покрывают знак, напечатленный на моем лбу обыденным скандалом» (пер. Чуйко), – и шрамом на посмертной маске Шекспира.

Любопытно, однако, то, говорит Чуйко на 564‑й стр., что знак действительно существует и на маске, но не в том месте, на которое указывает Пэдж183, а в другом, и имеет совершенно другой характер. Почти на половине расстояния между дугой бровей и верхушкой лба, т. е. на два с половиной дюйма выше бровей, замечается линия в два с половиной или в три дюйма и тянется диагонально вдоль черепа. Характер этой линии не оставляет никакого сомнения в том, что это – не более как рубец зажившей раны: оттенки рубца ясно видны и на гипсе.

Таким образом, можно полагать, что кассельштадтская маска действительно принадлежала автору 112‑го сонета, а следственно, и всех тех произведений, которые ему приписываются. Отсюда – автор произведений Шекспира имел шрам на лбу, лишний и даже почти фактический довод против авторства Бэкона. А если есть еще свидетельство Пэджа о шраме у актера Шекспира, то, следовательно, он и является автором своих произведений.

Однако вот закавыка: Брандес переводит слово scandal словом «сплетня», тогда дело значительно меняется и аргументация о принадлежности сонета оригиналу маски отпадает184.

Который же перевод правилен??

8/III. Нельзя ли в монологе Шейлока «Разве еврей не человек» и пр. («Венецианский купец»)185 найти аналогию с чувством отвергаемого людьми актера, парии среди людей, и не может ли и тут быть такое же личное чувство Шекспира, как в 110‑м и 111‑м сонетах?

Эти слова Шейлока и несколько мрачная, пессимистическая фигура Антония указывают, что «Венецианский купец» уже заключает в себе задатки 3‑го периода186.

17/III. Отчитала, наконец, сегодня Маша [Островская] свои лекции. Я пришла к ней в университет из академии прямо (в 3 часа) и отсидела там почти до 6 часов. В 5 она сошла вниз и когда рассказывала мне о своем чтении, говорила так неясно, что я несколько раз заставляла ее повторять отдельные слова и целые фразы. Воображаю, как она там говорила! Это ее большой внешний недостаток, и не знаю уж, чем помочь ей. До тех пор, пока она не будет вполне владеть собой во время лекции и думать о своем говоре, – ее не будут понимать.

Сходящие профессора поздравляли ее, она буркала им что-то в ответ, и они уходили. Как-то ужасно сухо и официально происходило все это, и обидно было за Машу; никто не отнесся к ней тепло и участливо, за исключением одного Ал. Ив. Введенского; лучше других еще отнеслись Браун и Гревс. Конечно, во всем виновата ее внешняя манера и собственное неумение быть приветливой, так что профессоров я строго винить не могу, да и ее тоже, но мне обидно за нее и жаль ее в этом случае.

Из университета мы поехали к ней187, где ее ожидали Венгерова188 с Великановой, пообедали у нее, поднесли ей цветов (я ходила за ними сейчас, как только мы с ней приехали) и выпили домашней наливкой [так!] за ее успех.

Интересно, утвердят ли ее в приват-доцентуре189