Записки главного героя Михаил Агеев

Этот труд создан не для человека всякого. Он создан во имя его. От всего сердца и от всей души посвящаю этот труд русскому языку, живописи и жизни человеческой.

Жил и был на нашем свете один человек. А может быть и не на нашем. Зависит от того, когда вы читаете эту книгу. Но когда вы бы эту книгу не читали, пишущий эти строки может вас с точностью заблаговерить, что он на самом деле жил и был.

Хоть этот человек на самом деле жил и был, но изобразить его – это задача столь непростая, как изобразить человека, которого никогда не было. Писатель должен показать весь запас опыта и ума, чтобы в самом начале рассказа не отпугнуть читателя описанием человека, которого никогда и быть не могло. С другой стороны, задача писателя состоит в том, чтобы, насколько это возможно, достоверно показать всем то, что он видел на самом деле. Потому, пожалуй, стоить начать с описания того, чего никогда не могло быть, но сделать это ради того, чтобы показать всем то, что на самом деле было.

Окажись наш главный герой в те славные времена да в мастерской, где орудует куда более великий человек, чем все короли и герцоги вместе взятые – художник, кто в очередном своем рабочем быту, разложив руку и прищурившись на уголь, на кончике его увидел бы нашего главного героя, проживающего последние часы своего безличия, и композиция для художника, в таком случае, превратилась бы в нечто, чем является кирпич для каменщика или сапог для сапожника.

Для создания великого портрета ему пришлось бы обнаружить блик из прошлого натурщика, переместить источник света для проявления необходимого сияния или взять его у людей, похожих на нашего главного героя, чтобы оно было и ясно отсвечивало из черт лица именно этого, сидящего перед ним человека.

Блика, который говорил бы о трагедии или комедии в прошлом, как ни старайся, на тот момент еще нельзя было увидеть на лице нашего главного героя. Поэтому все было обыкновенно. Грубый намек лица получил округлые черты, но оставил след первых линий. Глаза в середине по вертикали, уши сбоку, нижняя часть в треть. Нижняя черта, разделяющая треть – губы, верхняя черта – нос. Длинные черточки свисают с головы. Все контуры ятся от нежного до грубого давления на уголь.

Если одного натурщика недостаточно для того, чтобы картина состоялась, то всегда есть возможность втиснуть в пространство рядом что-то еще.

Не всегда человек на картине занимает центральное положение. Он может присутствовать как в пейзаже и натюрморте, так и в любом другом жанре живописи. Однако, случайностям не место на картине и изображение человека – это серьезное и ответственное дополнение к произведению. Будь то действие, совершаемое изображенным, его статичная форма, способ или средство его изображения, место в композиции, его взаимодействие с другими объектами на картине, его наряд, украшения и так далее: все может нести в себе дополнение к материалу в рисунке.

Наш главный герой не мог стать подобным дополнением даже под взглядом великого художника. Действия, как таковые, он совершал, но они не могли привлечь к себе и малейшего внимания. Статичная форма его была донельзя проста: он сидел перед художником с сутулой спиной, положив руки на колени, и смотрел в заднюю часть деревянного мольберта. Способ и средство его изображения были такими же, какими были всегда. Изменив место нашего главного героя в композиции, художник бы не изменил ничего, а взаимодействия с окружающим, на удивление, будто бы не было совсем. Из наряда на нашем главном герое была черная повязка на уши от ветра, которая выглядывала из длинных, белесых волос, а тело его внешним слоем было обернуто плотным, полностью черным пальто, веществом своим похожее на старый кафтан из самодельного сукна. Из под пальто выглядывал краешек воротника от рубашонки с начесом в бежево-бордовых тонах, ниже висели широкие черные брюки с невидимыми, вышитыми другой кройкой, продольными линиями вдоль всей длины. Украшений на нем не было.

Никак не удавалось зацепиться хоть за малейшую деталь в его облике, что слегка удивляло, злило и в то же время раззадоривало художника.

Хорошо. Раз так, то не стоит забывать про движение от частного к общему и обратно. На кого он был похож?

По виду его, как не удивительно, нельзя было усмотреть ни род происхождения, ни принадлежность к социальному классу, ни общественное положение. Не получал случайно вскинутый на незнакомца взгляд и наличия у него каких-либо убеждений. В свое время таких людей называли голенькими. В его стороне, внутри его окаймовки невозможно было установить ни вид деятельности, ни образ жизни, ни его отношение к себе, ни отношение к миру, ни к себе в мире.

Длина, ширина и высота нашего главного героя были среднего значения. Отметь навскидку и не промахнешься. Нужно было очертить заранее.

Так, и что по итогу? Сколько времени уже прошло. А он все сидит и смотрит в одну точку.

Так, что еще? Выдумывать? Выдумывать нельзя. Никак нельзя. Блика нет, как источник света не перемещай. Похож на всех и не похож ни на кого. Как же можно так жить? Словно мир его ни разу не касался и он к этому миру не притрагивался. В это место он ведь откуда-то пришел. Пока он шел, ему, наверняка, встречались люди и предметы. Может быть видел животных. В то место, откуда он пришел, он тоже откуда-то пришел. И так было много раз. И везде и всегда на пути он встречал людей и предметы. И может быть видел животных.

Где же они все? Где их след? Его нет. Как же изобразить то, чего нет?

Честно сказать, не нравится он мне, сам не знаю почему. Уже и желания его рисовать нет. А то нарисую его, люди посмотрят и скажут: как же так, ты человека нарисовать не сумел? Столько раз удавалось и еще как! А тут вдруг.

Людям же потом не объяснишь, что человек передо мной такой сидел. Который не предназначен для изображения. Такой человек, что незачем человеку всякому знать о нем.

Почему именно он сейчас сидит передо мной? Я не хочу, чтоб он сидел, а он сидит. Сидит. И молчит.

Если уж так, то зачем, собственно, его изображать? Почему нельзя отказать ему? Сослаться на головную боль и выпроводить его за дверь? Вряд ли он будет возмущен, скорее всего поверит на слово и молча уйдет, словно его тут никогда и не было.

Отказать ему нельзя, потому что отказать – признать поражение за живописью. Согласиться с тем, что есть то, чего живопись не может. Чтобы не признавать поражение, нужно, нужно его изобразить. Выдумывать нельзя. Никак нельзя.

Хорошо. Есть одно старое забытое средство. Можно самого человека на картине вовсе не изображать, но подразумевать его присутствие в ней и срисовывать с натурщика все, кроме самого натурщика.

Он будет полностью, во всем всплеске изображен на картине, но не будет и штриха от его линий.

Нужно думать. Что из него можно подразумевать? Он сутуло сидит на стуле, положив руки на колени, и смотрит в заднюю часть деревянного подрамника. Нужно его понять. Я положу руки на колени и тоже слегка ссутулюсь. Подрамник постараюсь увидеть в отражении его глаз.

На лице его, словно самый старый и опытный скульптор под названием время с той точностью, что оттачивается веками, уже третий десяток выскабливало всемирную скорбь, нанизывая её на еще сохранившиеся черты детской повинно невинной наивности.

Уголки глаз сбоку расположены ниже, чем уголки у носа. Действительно, есть в нем нечто печальное. Если уж правду говорят, что человек внешне и внутри одинаков, то этот натурщик, видимо, внешне красив.

Но его вид не вызывает чувств. Глядя ему в глаза я не чувствую напряжения в преддверии борьбы за противоположный пол. Нет во мне ни жалости к нему, ни зависти. Не будь он так сложен в изображении, я бы и не мог на него злиться. Внешность явно этому не способствовала.

Он словно подкрепляет собой обыденность. Не нужно его обвинять. Он – такое же случайное порождение, как и я. То, что происходило со мной после порождения, не моя заслуга. То, что изувечило его, не его вина. Должно бы его простить, но он не в чем не виноват.

Позади и по краям его не было текста. Ни строчки, в то время как положены быть геометрические лучи. Нужно было сызнова создавать текст и текст особый. А если уж пересечет он тексты иные, то виной тому сходство стремлений и идеалов.

Что можно сказать наверняка – он одинок, потому что не взаимодействует с окружающим. Сложно сказать, в чем причина его одиночества. Все-таки он человек и разумеется подразумевать его как и любого другого человека. Был ли он одинок вследствие мысленного протеста или сперва он получил отказ от человека всякого – в точности сказать нельзя. Но, если уж разуметь его как человека любого, то в детстве он был свят и не способен на протест. Он доверял и был наивен. Ввиду этого сперва на пути его встретилась озверевшая тетушка с метлой, что есть несхождение отверженного и отвергающих, которая и прогнала дитя с порога орфеона вместе с остатками пыли в вечное скитание.