Описание фона неразвернутых действий имеет для нас куда большее значение, чем для их участника. Он лишь косвенно и нехотя касался мира и делал это только тогда, когда это было необходимо. Окружение для его мыслей было словно восклик порыва ветра для порхающей бабочки, что лишь слегка тревожил и едва-едва стрясал движение пути к конечной точке полета. Что это за конечная точка и где она находится сложно понять даже с высоты нашего взгляда, не говоря уже о понимании конечного в момент полета. Даже случайно заметив и взглянув украдкой на нас, вряд ли бы он придал этому больше значение, он бы точно не сбился с пути и продолжил играть свою роль, будто ничего не произошло, быть может он бы только слегонца привел сравнение и обратил свой мысленный взор к Богу.

Оканчивая свои несколько медленных разбродных шагов в конце коридора, что ступали в такт глубокой сопящей отдышке, он натыкался на деревянную замалеванную белой краской дверь с двумя одновременно прозрачными и зеркальными верхними четвертями, что во всю ширину разделялись огромным крестообразным импостом. Дверей, где бы они ни были, он никогда не открывал. Он брал и оказывался по ту сторону преграды. Не помнил он того и не чувствовал своей пригоршней былого холодка от стальной рукоятки, значит, стало быть, и дверь в кой момент не имела чести служить собой.

Очутившись там, где любое иное место не могло быть обязанным тем же, наш главный герой своим присутствием дополнял, а вернее создавал театральный ход сей средневековой мистерии. Местом действий являлся большой и главный зал, украшенный двумя исполинскими коврами, что висели на разных плоскостях. По самый край левой части латинской буквы «d» во всю длину стены располагался знатный и обширный старый деревянный шкаф с мелкой резьбой, посреди разделенный несколькими отдельными полками с именитыми в рамках одной семьи цветными, что находились пониже и черно-белыми, что стояли повыше, фотографиями, некоторые из которых жутко были схожи с живописью Александра Кабина. Сам армуар был аккуратно и щепетильно набит стольким преступно-дюжинным количеством вещей, о предназначении которых современному человеку остается лишь пытать догадки, что большинство из них могли б с честью служить музеям экспонатами незапамятно минувшего быта. То были щипцы для белья и стиральная доска, неваляшка, настенные часы с кукушкой, что нужно заводить натягивая гирьки, рогатка и боджик, служившие орудием забытой мести, отвинченный компостер и три копейки отложенные навсегда, сифон для газировки, солдатский кисет, черная ваза с оранжевыми изображениями, игра «Ну погоди», пионерские галстуки и значки, керосиновая лампа, что досталась бабушке от бабушки, заводные бритва и фонарик, журнал с карикатурами, счеты, коими больше ребятня когда-то игралась в магазин, диаскоп и стереоскоп, металлический тренажер «Грация», чернильный набор, что свое давно отслужил, загадочный барометр «Рига», юла, радиоприемник еще тех времен, что вдохновлялся он, чтобы петь самому, трагическим романсом Я родился и вырос в семье рыбака, ракушка со звуком моря и черно-белый калейдоскоп.

Продолжая театральный ход средневековой мистерии, мы, как ажурный зритель, искусно знающий свое ремесло, сразу же ловко подметим своим восхищением, выражаемым кротким поджиманием губ и легким горизонтальным махом головы с прищуренными глазами, тот жест творца, в котором он, чуть наклоняя вперед спину согнувши левую руку держит за спиной, а правую разгибавши от левого плеча до правого колена, сам от себя денется. Присутствуя лично в мире собою созданном, связь еликая сколь сложнее и спутанней, чем узы матери и ребенка, коли не девять месяцев он дитя свое вынашивает и ответственность несет за него и после жизни, где вечно восседает скамьей подсудимых на трупном синоде. Писатель оставит созерцающего и созерцаемое наедине и даст им вдоволь полюбоваться и по тем, и по этим и собою.