Чайник закипал молниеносно, словно только и ждал момента, как его включат, а затем разольют кипяток по кружкам в мелкий горошек. Возможно, прибор и не ждал, а я вот пребывала в нетерпении. Двухлитрового термоса нам стало катастрофически не хватать, поэтому Алевтина Павловна принесла старый чайник из дома, я же обещала с первой зарплаты прикупить заварочник. Из баночки с малиновым враньем успокаивающе пахло чем-то медицинским. Моя бабушка говорила, что в малине есть природный парацетамол, поэтому и на вкус она им немного отдает. Правда, бабушкино варенье было определённо лучше, чем то, что стояла на низеньком журнальном столике. Но грешно жаловаться на домашнее малиновое варенье, особенно человеку, прожившему в общежитие на непонятной пище последние четыре года. Варенье по сравнению с моим импровизированным печеньем сухого батона и сахара – проста божественная амброзия.

– Спасибо большое. Прямо как-то и согрелась сразу. Глядишь, до койки доберусь, не окочурюсь в дороге – я расплылась в улыбке.

– Да не за что. Каждый раз вот на тебя смотрю и думаю, ну в чем у тебя душа держится? Кости ж одни. Ну, хоть конфеты ешь уже хорошо. Да бери, бери. Я же специально покупаю, чтобы было что на стол поставить. Давняя привычка. Еще с тех времен, что танцевала. Придут, бывало, гости, а у меня и еды-то нет, все на репетиция своих пробегала. А конфеты есть. Откуда, сейчас и не вспомню. Сама-то я конфеты не ела, а вот смотреть на людей, уплетающих сладости, мне нравилось. И до сих пор нравится, а сама сладкое так есть и не научилась, ну если только чуть-чуть. Да пей, же. Ты чего?

– Вы танцевали, прямо на сцене с пачкой, пуантами и всем что в кино показывают? – я впервые видела балерину.

– А ты что думаешь, я всю жизнь свою в этом кабинете просидела? Нет, конечно. Танцевала. На пенсию балерины рано выходят, вот и оказалась на курсах, а потом в архиве. Вот, скоро уже будет лет двадцать, как я здесь. Столько же в театре танцевала.

– А где? Где танцевали?

Алевтина Павловна озорно глянула на меня из-за кружки.

– Да в Большом, в Большом. Артисткой кордебалета была. Второй лебедь слева, снежинка, фея. Все я. И все время сожалела, что росточком не вышла, была бы повыше, может быть, танцевала бы и сольные номера. Но что уж…

– А я вот напротив, была бы не против быть, как вы. Вам и одежду проще купить. У меня что не кофта с длинным рукавом, так будто с плеча младшей сестры, все коротко. Да и с обувью проблемы. У меня сорок третий размер. Туфли ношу только в случае страшной необходимости или случайно проснувшемуся мазохизму. Ну, что поделать, какая есть, – я принялась разворачивать конфету «Метелица».

– Правильно говоришь. Какая есть – все здесь. И мне здесь нравится. Чувствую себя спокойно. Только вот история с конвертом… Что-то странно, ой странно. Поэтому ты, Риточка, повнимательнее мало ли, хорошо?

– Хорошо, – прошептала я куда-то в глубину чашки.

Тяжеленный телефон в тканевом чехле, который Алевтина Павловна носила на шее зазвонил, на секунду я испугалась, что еще час мне мерзнуть на станции, но старушка коротко ответила и жестом поманила меня.

– Пошли, Рит. Посуду завтра помоем. У Жорика еда есть. А мы тебя с Шурочкой подвезем.

После того, когда женщина дважды произнесла имя с едва уловимым шепелявым звуком «Ш», захотелось прижать к себе эту милейшую женщину, вцепится всеми конечностями, да так и повиснуть, чтобы не мерзнуть от одиночества. Интересно, она так ласково всех своих детей называет? А если у нее доченьки есть? Шурока и Машурочка? Ну, это было бы забавно, не спорю. Или она так внука своего величает. Интересно, сколько ему лет? Около двадцати? Под тридцать?