В психологических кругах нет-нет да и промелькнет понятие «здорового нарциссизма». Звучит несколько парадоксально, не правда ли? Обычно под этим подразумевают тот самый необходимый минимум самоуважения, ту уверенность в собственных силах, которая позволяет нам не просто существовать, а жить: ставить цели и упорно их добиваться, отстаивать свои личные границы и воспринимать себя адекватно, со всеми достоинствами и недостатками. Это тот самый крепкий фундамент самооценки, который дает нам смелость действовать в этом сложном мире, рисковать, не падать духом от неудач и чувствовать себя достойными людьми. Без этой жизненно важной, «здоровой» порции любви к себе, мы, скорее всего, были бы парализованы вечной неуверенностью и страхом. Наши амбиции, стремление вести за собой, неутолимое желание оставить после себя значимый след в истории – всё это вполне может быть ярким проявлением именно такого здорового самоуважения и естественного стремления к самореализации.

Но как же в эту, казалось бы, гармоничную картину вписывается Роберт Грин со своим Вторым Законом, так беспощадно препарирующим человеческое эго? Признает ли он вообще существование такого вот «здорового», конструктивного нарциссизма? И если да, то как он его трактует, через какую призму рассматривает?

Первое, что бросается в глаза, – это его подозрительное отношение к истинным мотивам. Грин, со свойственным ему глубоким скептицизмом, привык заглядывать за блестящий фасад человеческих поступков. Даже то, что на первый взгляд выглядит как здоровая, созидательная амбиция или непоколебимая уверенность в своих силах, он зачастую склонен интерпретировать сквозь призму глубинной, неутолимой потребности в постоянной валидации со стороны окружающих, в стремлении к власти или в желании превосходить других. В его мире, где каждый шаг просчитан, трудно поверить, что кто-то рвется к лидерским высотам исключительно из чистого альтруистического желания сделать мир лучше или полностью реализовать свой внутренний потенциал; всегда остается место для подозрения в скрытом нарциссическом мотиве – будь то ненасытная жажда восхищения, тайное желание контроля или стремление потешить свое раздутое эго.

Если Грин и допускает существование некой условно «здоровой» формы нарциссизма, то он рассматривает ее, скорее, как необходимый, почти жизненно важный инструмент для выживания и достижения успеха в той жестокой, конкурентной и часто безжалостной социальной игре, которую он так красочно описывает. Чтобы преуспеть в этом мире, нужно обладать достаточно крепким эго, чтобы громко заявить о себе, чтобы не сломаться под градом критики, чтобы настойчиво продвигать свои идеи и, в конечном итоге, не дать себя растоптать более зубастым соперникам. В этом смысле «здоровый» нарциссизм для него – это не столько про внутреннюю гармонию и душевное равновесие, сколько про внешнюю эффективность, про способность быть бойцом в мире, где правят эгоисты. Это необходимое, высокооктановое топливо для амбиций в мире, где каждый сам за себя.

Главная же проблема заключается в том, что Грин, кажется, сознательно размывает, если не стирает вовсе, четкую границу между этой условно «здоровой» самооценкой и уже откровенно проблемными, патологическими проявлениями нарциссизма. Он мастерски показывает, как естественные амбиции легко и незаметно перерастают в опасную манию величия, как спокойная уверенность мутирует в высокомерное презрение к окружающим, а благородное стремление к успеху оборачивается циничной готовностью идти по головам, не считаясь ни с кем и ни с чем. Его многочисленные исторические примеры часто демонстрируют именно этот зыбкий, опасный переход, тонко намекая, что грань между «нормой» и «патологией» невероятно тонка, легко преодолима, и что в основе всего этого многообразия проявлений лежит одна и та же неуемная нарциссическая энергия.