И вот тут-то, когда мы почти готовы выдохнуть и сказать: «Ну, со спектром все более-менее понятно!», на сцену вновь выходит Роберт Грин со своим особым взглядом. Он, вроде бы, и не отрицает саму идею спектра, но использует ее весьма специфическим, почти гриновским образом. Он словно надевает особые очки, которые почти во всем, что выходит за рамки застенчивой скромности или явной неуверенности, видят скрытый подвох или стратегическую уловку, окрашивая большую часть спектра в негативные, или, по крайней мере, в расчетливо-стратегические тона. Скажем, здоровая амбиция, естественное желание человека проявить себя, возглавить команду или просто стать лучшим в своем деле? В его оптике это легко превращается в мутную «жажду власти» или нарциссическую погоню за овациями и доминированием. Он словно ищет корыстный, «нарциссический» мотив даже там, где человек просто стремится к самореализации и честному успеху. А что насчет спокойной, непоказной уверенности в себе? Ах, это, должно быть, лишь фасад, за которым прячется раздутое донельзя эго или отчаянная потребность казаться выше, значительнее, лучше всех! Или возьмем естественное желание каждого из нас поддерживать доброе имя, заботиться о своей репутации. По Грину, это не что иное, как лихорадочная защита хрупкого, уязвимого «Я», панический страх перед любой критикой и отчаянное стремление создать идеальный, но такой непрочный образ.
Суть его маневра проста и по-своему эффектна: он берет характерные черты уже настоящего, патологического нарциссизма – грандиозность, жажду восхищения, проблемы с эмпатией – и начинает использовать их как универсальную увеличительную лупу, через которую рассматривает самый широкий диапазон человеческих мотиваций, так или иначе связанных с самооценкой и стремлением к социальному признанию. В итоге, под его пером стирается та самая жизненно важная грань между здоровой, дающей силы самооценкой и самоуважением – и деструктивным, эгоцентричным узором настоящей патологии. Вместо того чтобы стать для читателя надежным компасом в сложном мире человеческих характеров, помогая различать оттенки этого спектра, Грин, похоже, предпочитает подгонять пеструю реальность под удобную, но однобокую схему – схему, где все дороги, так или иначе, ведут к скрытому или явному эгоцентризму, который, конечно же, требует немедленного стратегического вскрытия и последующего использования. Это, возможно, и выглядит стройно и убедительно в рамках его собственной вселенной, но, увы, не всегда выдерживает столкновения с многообразием и сложностью реальной психологической карты.
Эмпатия – та удивительная способность понимать и разделять сокровенные чувства другого человека – обычно предстает перед нами как спасительное противоядие от ядовитого эгоцентризма и всепоглощающего нарциссизма. Она видится нам тем мостом, который позволяет выйти за пределы собственного «Я», строить настоящие, глубокие связи и проявлять искреннюю заботу. Но в сумрачной вселенной Роберта Грина, где нарциссизм объявлен почти универсальной прошивкой человеческой души, роль эмпатии становится куда более сложной, неоднозначной и даже подозрительной. Как же Грин трактует эту, казалось бы, благородную способность в контексте своего Второго Закона о человеческой природе?