– Так и полечу догонять Гордея-царевича, – молвила она, и в ступу залезла.

Вылетела из дома – пестом погоняет, помелом следы заметает. Летит, мчится, торопится… Злоба лютая в крови кипит. Зубы старые скрипят, глаза пламенем пышут. Уж думает Яга, как убьёт вора. Своими руками умертвит. В огненных водах изжарит, и душу под ноги Кощею бросит. Да не видать над заповедным лесом родимой серебряной гривы. Ни откуда свет не льётся.

Вот уж и день угасать стал. Солнце к земле клонится, Земле-матушке кланяется. Сосны могучие спать-почивать собираются. Неймётся Яге. Всё летает, по белому свету рыщет, Гордея-царевича ищет.

И вдруг… Слышит среди сосен будто плачет кто. Да такими горючими слезами. Полетела Яга на голос. Ступу спустила, сама кое-как на землю вылезла. Идёт, хромает.

И видит… Меж дерев два пня рубленных рядышком стоят. Корни могучие да гнилые когтями в землю впиваются. На пнях мальчик сидит, четырёх лет отроду, не боле. В красной шитой рубахе, да с волосёнками как смоль черными. Под его ногами мешок закрытый валяется, а рядом яблочко золотое, надкусанное… Всего чуть-чуть.

Горькими слезами обливается мальчик. Кричит, стонет, что на весь лес слыхать.

Поняла всё Яга. Подошла к дитю. А тот пуще прежнего заливается. Оторопела Яга. Да не ведает, что ж ей теперь делать. Тут уж и злоба вся из неё вышла.

– Не плачь… Не плачь, малыш, – скрюченными пальцами провела она ему по волосам, – Не то съем тебя!

Ребятёнок тут же умолк. Уставился на Ягу большими глазюками, и смотрит так… И страшно ему, и удивительно, и любопытно.

– Неужто ты, бабушка, детей ешь?

– А как же? – старушечьими губами усмехнулась она, – Ты чай не знал? Я же Баба-Яга – костяная нога. Дитяток малых на лопату сажаю, в печке жарю и на завтрак ем. На обед добрых молодцев жую, а на ужин девицами красными заедаю.

Пуще прежнего вытаращился на неё мальчишечка. А потом как вскочит, да как заголосит:

– Ой! Не ешь меня! Не ешь меня, Бабушка Яга! – и бегом за пень прятаться.

Рассмеялась девица-старуха. Да ласки голосу добавила:

– Так уж и быть. Не буду. Ну ты… Вылезай давай.

Из-за пня одни глазёнки и показались.

– Правда не съешь?

– Правда.

Мальчонка недолго подумал, да вылез из своего нехитрого укрытия. Снова на пень сел, ножками заболтал.

– А зовут тебя как, дитятко?

– Гордей, – заулыбался мальчик.

– Гордеюшка, стало быть. А живёшь где?

– Там, в деревне на опушке. Тятя мой – кузнец, – горделиво молвил мальчонка.

Глядит на него Яга… И всё понимает. Польстился, должно быть, взрослый Гордей на яблоки молодильные. Да придумал, как их достать. Украл рубаху, да меч, да пояс, и нарёк себя царевичем. Письмецо, пади, сам написал. Всё продумал. Да вот одного не рассчитал. Что соблазн уж чересчур велик. Откусил одно молодильное яблочко, и всё… Снова ему четыре годика. Ничего не помнит дитё малое, неразумное. И на что только ему эти яблоки сдались?

– Ну… Пойдём что ли, – выдохнула Яга, протягивая Гордею руку, – Провожу тебя.

Мальчик с пня соскочил, и маленькую ручонку в крючковатые пальцы зарыл. Идут они вдвоём, идут… А мальчику всё неймётся:

– Бабушка Яга, а Бабушка Яга. А Вы давно в лесу живёте?

– Давненько.

– Бабушка Яга, а знаете что о молодильных яблочках?

– А на что тебе они?

– Мне тятя рассказывал. Кто такое яблочко откусит, тот вечную жизнь и вечную молодость обретёт.

Вздохнула Яга:

– Сказки всё это. Ты в них не верь. Не дают яблоки вечной жизни. Её никто дать не может.

– Так что же, все умрут? И я умру? – наивно спросил Гордей, подняв на Ягу грустный взгляд, – А я не хочу!

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Не понял мальчик слов старушечьих. Но ему пока и рано… Шли они. Всё шли через лес. И всё ж Гордей опомнился: