Ранним утром, пока муж спал, она со знанием дела, как заправская сыщица, копалась в его вещах, и иногда ей удавалось найти улики присутствия в непосредственной близости с мужем другой женщины: одежда, слегка пропитанная сладкими духами, едва заметные следы губной помады на воротничке или чужой волос на пиджаке. Мама сразу представляла себе худшее, что только может придумать женщина, охваченная ревностью. Она начинала метаться по квартире и не находила себе места, пока не удавалось поругаться с отцом. Но для этого нужен был повод.

Предполагаю, что одним из таких поводов мог стать поход в ресторан без предупреждения – в надежде застать мужа врасплох. Мама сама рассказывала мне об этом эпизоде, который, с ее слов, не был единичным случаем – она «проверяла» отца несколько раз. Я не знаю, как все было на самом деле, но в моей голове эта сцена складывается так.

В тот вечер мама, наверное, долго собиралась: придирчиво выбирала платье, неторопливо накручивала бигуди, тщательно выводила подводкой тонкую чёрную линию на веках, словно шла на войну, а не на работу к собственному мужу. Она хотела выглядеть безупречно – так, чтобы любая другая женщина рядом с ней казалась жалкой и неуместной. И всё же, переступая порог ресторана, она наверняка чувствовала укол страха, прячущийся за маской уверенности: вдруг действительно увидит то, что так боялась увидеть?

Отец встретил ее с улыбкой, несмотря на бушующее внутри негодование: она ему не доверяла и мешала работать. А отношения выяснял уже после:

– Да пойми ты наконец, – заговорил он раздражённо, едва они сели в такси, – моё положение просто не позволяет заниматься такими вещами! Как я потом буду выглядеть в глазах своего персонала? Да и вообще, у меня нет на это ни времени, ни желания! Мне нужна только ты…

Он попытался успокоить её, положив руку на бедро, но мама отвернулась к окну и резко скинула её.

– А эти твои, как ты говоришь, «улики, которые все налицо», – продолжал он, – всего лишь издержки профессии. Когда жена начальника исполкома или санэпидемстанции вваливается пьяной в наш с бухгалтером кабинет, дверь которого, кстати, всегда остаётся открытой, – он многозначительно поднял палец вверх, – чтобы потом не было лишних сплетен… и она уже не контролирует себя, что я должен, по-твоему, делать? Вышвырнуть её из кабинета? Нахамить? Попросить мужа, чтобы он приструнил свою сучку? – Он развёл руками с досадой. – Конечно, приходится осторожно подыгрывать. Не могу же я сидеть истуканом с каменным лицом… Ты понимаешь это?! – спросил он с надеждой в голосе.

Но мама понимать не хотела. Ей было слишком трудно смириться с тем, что её, Аннушки, нет рядом с мужем там, где шумное веселье, халява и яркая, красивая жизнь.

– Это моя заслуга, что ты оказался там, где оказался, – холодно сказала она, вылавливая бигуди из миски с кипятком. Подув на обожжённые пальцы, она быстро накрутила бигуди на волосы, уже пропитанные пергидролем. Голова, усеянная бирюзовыми батончиками, была обмотана махровым шарфом, превратившись в элегантную чалму. С достоинством развернувшись, она удалилась, давая понять: разговор окончен.

Но однажды мама не ушла в спальню, как обычно, а осталась в гостиной. Она стояла, скрестив руки, с лицом напряжённым и бледным. Было в её позе что-то странное – словно она боролась с собой, не зная, говорить или нет. Отец сидел в кресле, уставившись в телевизор. Казалось, он старательно прятался в этом мерцающем экране, словно надеялся, что изображение сможет отгородить его от напряжённого взгляда жены. Но её молчание, её неподвижность – всё в ней кричало. Что-то должно было случиться. Она не просто злилась – внутри неё будто что-то копилось, поднималось, как набегающая волна. В воздухе повисло ощущение тревожного предчувствия, и даже я, ребёнок, чувствовала, как меня охватывает странное волнение, хотя я ещё не знала, почему. Папа делал вид, что не замечает её взгляда. Молчание между ними было густым, почти вязким.