– Что же я делаю?

– Лжёте. Ваши нынешние показания разнятся с предыдущими. Тогда или сейчас вы солгали. А может, и тогда, и сейчас, – Ловитин запнулся, подстраивая в мыслях имеющиеся сведения о Фин-Фейербах. – Заметьте, – продолжил следователь, – вы лжёте не подруге Нине, с которой сегодня встретились в продуктовом на улице Победы, не знакомой Алине, которая делала вам маникюр, вы лжёте мне, а я – представитель власти. Следовательно, вы лжёте государству.

Фин-Фейербах залилась краской.

– Вы следили за мной?

– Я на вашем месте подумал бы о другом. Если я знаю такие мелочи, неужели мне неизвестно о вашем знакомстве с Галонской?

– Если вы всё знаете, зачем меня спрашиваете?

– Таков закон. Мою осведомлённость к делу не прикрепишь.

Наступила тишина. Следователь позволил беспрепятственно распуститься посаженному в сознании свидетеля смятению. Началась игра: кто первый заговорит, тот проиграл. Не прошло и минуты, как заговорила Фин-Фейербах.

– Погодите, – сказала она, – я при первом допросе говорила то же самое. Я не поддерживала никаких отношений с погибшей.

– Совершенно не так вы говорили. Я прочту.

Лист протокола лежал перед следователем. Он прочитал его.

– Ничего не понимаю, – сказала Фин-Фейербах, прослушав свои первоначальные показания, – в чём разница?

– Объясню: «Она любила уединение, разговорам предпочитала телевизор». Так нельзя сказать про незнакомого человека. Вы указываете на её увлечение и характеризуете, пусть и кратко, образ её жизни, не так ли?

Снова тишина. Первой снова заговорила Фин-Фейербах.

– Я поняла, о чём вы. Я правда не знала Гертруду. Я общалась с ней примерно за неделю до того, как её обнаружили, и до этого пару раз. Мало кто хотел бы иметь такое знакомство. Думаю, вы понимаете?

– Что я должен понимать?

– Я про её деятельность.

– Про какую?

– Вы не знаете?

– Мне интересно услышать это от вас, – попытался вывернуться Ловитин.

– Я о проституции.

– Это она вам рассказала?

– Сама догадалась. Мои глаза ещё видят, а уши слышат. Она была, как это у них называется, элитной. Многие к ней захаживали, – Фин-Фейербах запнулась. – Не просите назвать имена, не скажу, не знаю, видела несколько раз, и всё.

Ловитин задумчиво промычал.

– Так что за разговор произошёл между вами? – спросил он.

– Нехороший разговор. Она сказала, что боится. Будто бы из мансарды до неё доносятся странные звуки, ночами слышатся шаги в комнатах, во дворе появляются следы. Некоторые отпечатки волчьи, другие – словно оставлены копытами. Я подумала, она не в себе, таблеток наелась или выпила. Глаза стеклянные, вся трясётся. Одета она была в лёгкий халат. Видимо, в чём дома ходила, в том и выбежала. Я посоветовала обратиться в полицию. Она сказала, что уже позвонила. В тот день полицейские не приезжали. Я не видела.

– Что дальше?

– Ничего. Я её чаем напоила. Она успокоилась, предположила, что ей всё чудится от бессонницы, и пошла к себе. Больше я её не видела.

– Вам известно, с кем она общалась?

– Нет.

– Кто из соседей мог с ней общаться?

– Не знаю. В десятом доме по нашей улице старик живёт, необщительный – художник. Дети у него бизнесмены, приезжают на дорогих машинах, но редко. Я с ним и не здороваюсь. Сомневаюсь, что он сошёлся с Гертрудой. В восьмом доме – семья Мангуш: муж Гегард и жена Лилия. Лилию я на последней неделе не видела, она бизнес-леди, могла отдыхать поехать. Гегард – врач в Первой Воскресенской больнице. Он странно себя ведёт, сам не свой последние дни, но с Галонской у них ничего общего. В доме четыре «А» живёт пожилая женщина, ругается со всеми по любому поводу. Больше никого не припомню. Вообще, у нас недружелюбные соседи.