– Что ты видишь? – Зосимов хоть и был потрясен, но сдаваться не думал. – Видит она… Думай прежде чем говорить! Да за такие слова… – Он с угрожающим видом шагнул навстречу жене, но получив болезненный толчок локтем в грудь, беспомощно плюхнулся на кожаную банкетку и по-лягушачьи широко открывая рот, запротестовал: – Ну чего ты? Чего дерешься? Ты на кого руку… на мужа… да я тебя…

– Сиди уж, яколка! Напугал козу крапивой, – кажется Муза, окончательно перехватила инициативу. – Я еще раз повторяю: этот натюрморт – твоих рук дело. Твоих – и ничьих других!

Хватая ртом воздух, Зосимов не мог вымолвить ни словечка в свою защиту, он будто в одночасье стал глухонемым, нет, скорее – немым, слышать-то он слышал.

– И я это тебе, ослу упрямому докажу, чего бы это мне ни стоило! Прямо сейчас и начну, как говорится, не отходя от кассы. Я все докажу, все расставлю по своим местам, понял? – И она, не дожидаясь его согласия, как киношный следователь приступила к допросу:

– Начнем без паузы, Я задаю вопрос, ты отвечаешь. Отвечать правдиво, не врать! Итак, во сколько ты вчера домой заявился? Это первый вопрос. И второй: кто к тебе приходил? Отвечай…

Зосимов тупо моргал глазами.

– Что, не помнишь? Ну хорошо, я тебе напомню. Приполз ты домой в двадцать два ноль-ноль. Программа «Время» началась, по Первому. Следом, будто вы сговорились, приперся Кузьмич собственной персоной. Он принес готовые рамки для картин, которые ты ему заказывал. Ну, вспомнил?

Зосимов поднапряг мозги. М-м-м! Кузьмича он знает – это пенсионер с соседнего подъезда, бывший столяр-краснодеревщик. Рамки он ему заказывал, было дело. Может быть, Кузьмич и заходил… а что было дальше?

– Опять ничего не вспомнил? Это надо до такого скотского состояния нажраться! А ну, вспоминай! – не выдержав тупого молчания мужа, Муза ткнула ему кулаком под ребро – супруг уткнулся головой в женское пальто, висевшее на вешалке.

– А ну, сядь прямо! Сядь! И не строй тут из себя припадочного! Прямо, говорю! – Зосимов боязливо выпрямился, а супруга, кажись, решила перейти к более цивилизованным методам допроса, то есть – без мордобития.

– Ну, вспоминайте же, гражданин подозреваемый. Кузьмич принес вам рамки и вы после обоюдных лобзаний, решили их сразу обмыть… алкаши несчастные! – в голосе Музы опять зазвенел металл. – Полночи пропьянствовали, все, что я к новогоднему столу приготовила – все смели, слопали и не подавились, два недоумка! Я весь день с кухни не выходила, как белка в колесе крутилась, хотела все как у людей, а вы… ур-роды!

Зосимов, терзая банкетку тощим задом в ожидании удара втянул голову в плечи, но жена, к его тихой радости перейдя на «ты», продолжила допрос без рукоприкладства.

– А как Витька сосед заходил – тоже не помнишь? Он только с морей вернулся, селедкой меня угостил, ни рубля не взял, сказал, из уважения к вашему мужу. К тебе… худ-дожник!

Зосимов смущенно засопел носом. Витьку рыбачка он знает, тот должен был после шести месяцев в море домой вернуться. Значит, вернулся. А вот заходил ли он к нему – вопрос без ответа. Вчерашний день, ночь – как в морском тумане, что с биноклем, что без него – глухо, ничего не просматривается.

– Ты мне тут не сопи голодным хорьком, ты лучше вспоминай! Вспомни, как Кузьмич попросил тебя сотворить – он прямо так и выразился – сотворить ему его портрет, мол, на долгую память. И ты потащил старика в свою мастерскую. По ходу стащил с холодильника бутылку водки и… Подожди, подожди…

Небрежно швырнув натюрморт на журнальный столик, Муза по-кошачьи мягко метнулась на кухню. Вернулась в приподнятом настроении, гордо держа в одной руке стакан и две погнутые вилки, в другой, подобно турецкому янычару – кривой ятаган, то есть, жирную тихоокеанскую сельдь, которую она держала за хвост