– Немцы никогда не опаздывают, – объяснял он, когда они шли по кампусу. – Это, наверное, самое важное правило. Если твоя встреча назначена на три, ты должен быть там без пяти три.

– А если ровно в три?

– Это уже опоздание.

Милон усмехнулся.

– И что, если ты всё-таки опоздаешь?

– Ну, вряд ли тебя за это казнят, но осуждающий взгляд ты получишь точно, – усмехнулся Серафим. – В общественном транспорте, например, все тоже ведут себя очень чётко. Не вставать на велосипедную дорожку, не шуметь в метро, не разговаривать по телефону в автобусе.

– Что, даже позвонить нельзя?

– Можно, но если ты начнёшь орать в трубку, то быстро почувствуешь себя лишним.

Они шли по аллее, осенние листья шуршали под ногами, воздух был свежий, немного пахло дождём.

– А ты быстро привык? – спросил Милон.

Серафим пожал плечами.

– По-разному. Я тоже сначала путался, мне казалось, что все вокруг меня какие-то холодные. Но потом понял: они не холодные, они просто так устроены. У нас в России ты заходишь в магазин, и продавец может сказать: «Ой, милок, а тебе вот этот хлеб лучше возьми, он свежее». Здесь такого нет. Здесь ты просто клиент. Никому нет до тебя дела.

– Это немного пугает.

– Не пугайся. Когда привыкаешь, это даже нравится. Ты становишься… свободнее.

С этими словами Серафим ухмыльнулся и хлопнул его по плечу.

Жизнь продолжается

Прошло несколько недель, и Милон начал ощущать, что адаптируется. Он больше не путался в расписании, научился ориентироваться в академии, перестал теряться в немецкой речи, когда кто-то говорил слишком быстро.

Но больше всего он ценил моменты, когда в бесконечном потоке учёбы удавалось остановиться. Как, например, сейчас: вечер, они с Серафимом сидят в небольшой кофейне у университета, пьют кофе и обсуждают лекции.

– Так что, думаешь, осилим всё это? – протянул Серафим, крутя чашку в руках.

– Осилим, – ответил Милон.

– Ну и отлично. Главное правило – не сломаться. Остальное приложится.

Милон посмотрел в окно. На улице уже зажглись фонари, свет отражался в лужах на асфальте.

Он был в другой стране, среди незнакомых людей, далеко от дома. Но впервые за долгое время он не чувствовал себя потерянным.

Милон спал урывками. Ему снился странный сон: он стоял у школьного окна, а за стеклом лил осенний дождь. Кто-то звал его по имени, но голос глухо тянулся, будто через слой воды. Он пытался ответить, но губы не двигались

А потом дверь в реальность распахнулась с таким грохотом, что сон рассыпался в пыль.

– Подъём, солдат!

Милон дёрнулся, открыл глаза. В дверном проёме стоял Серафим – босиком, в мятой футболке и с видом человека, который уже успел наворотить дел.

– Ты что, умер? – возмущённо продолжил он, переступая через раскиданные по полу вещи. – Двенадцать дня, а ты всё в коме! Это даже по студенческим меркам запредельная деградация.

Милон медленно сел на кровати, потянулся, проморгался.

– Чего тебе?

– Тебя ждёт великий день. Сегодня ты встретишь Розария.

– Кого?

– Розарий, Милон. Парень, который сможет вытащить тебя из трясины тупости и научит не путать желудочек с предсердием.

– Я не путаю.

– Ага. Скажи это тем несчастным, кому ты будешь ставить диагноз. “Поздравляю, у вас хронический аортальный насморк”.

Милон закатил глаза, но всё же встал. Серафим плюхнулся на стул, вытянув ноги.

– Короче, Розарий – гений, задрот и ходячий немецкий порядок в одном флаконе. Зато если подружишься, то сессия перестанет быть твоим личным адом.

– А если не подружусь?

– Ну, тогда остаётся только два варианта: или ты сам становишься гением, или мы с тобой сбегаем в леса и заводим ферму.

Милон накинул свитер, посмотрел на себя в зеркало. В отражении мелькнуло что-то новое – чужое, но не отталкивающее. Он создавал себя заново.