Кирилл молча вернул ей планшет и украдкой взглянул на нее. Ему очень нравился блеск, который появился в ее глазах, когда она заговорила об этой операции. Что-то в этом было такое: смесь детского ожидания чуда и взрослой холодной целеустремленности.

– Знаешь, мне иногда кажется, что вот это вот все… – он неопределенно повел рукой вокруг, словно имел в виду темный холл и хлещущий за стеклянными дверями дождь. – Глобальная капсула, демоны имени Совина, язык программирования, на котором можно написать себе хоть настоящий джедайский меч… в общем, мне кажется, что это все нереально. Что я вот прямо сейчас проснусь, и окажется, что мне нужно в школу. Или в Вышку – ну, я туда поступать собирался. Вдруг, на самом деле я туда и поступил, а вот это все – просто бред от того, что я переучился…

– Всем так иногда кажется, – она чуть наклонила голову, внимательно взглянув на него. – Но я боюсь не этого. А того, что мне завтра выдадут принудительно синюю таблетку, и я отсюда уйду и все забуду.

– Может быть, это было бы к лучшему?

– Нет, ты что! Как ты можешь так говорить?! Да здесь единственное место, где можно сделать что-то для мира, где твои усилия на что-то влияют. Да нет, не на что-то… на все! Понимаешь: мы можем реально изменить мир! Разве нормально все то, что творится вокруг? Разве ты не видишь, что все летит куда-то в задницу?

– Какая разница, если через тридцать один год, или сколько там, всему миру все равно трындец?

– А кто тебе сказал, что это так? Я, между прочим, спрашивала Ольгу Михайловну насчет этого счетчика на табло. Знаешь, что она сказала? Что это расчетное время, вычисленное каким-то ИИ Фонда. Время, когда, по его расчетам, люди перестанут справляться с разрывами и система разбалансируется. При сохранении текущего тренда.

– Да? Я не знал, но если ИИ считает это неизбежным…

– При сохранении текущего тренда! – громко повторила Диана. Кирилл впервые видел ее такой: ее глаза горели, голос дрожал от волнения. – Понимаешь, что это значит? Что тренд может смениться. И кто его может сменить, если не мы? Может быть, именно у нас есть шанс? Мне хочется верить, что это так. Вот Женя говорит, что…

Она осеклась и покраснела.

– А может быть, нет, – Кирилл пожал плечами. – Может быть, мы просто упускаем шанс пожить, как люди? Может быть, нас просто хотят использовать для затыкания дырок в Глобальной Капсуле? Почему на четвертом курсе учится двенадцать человек, а на пятом – семь? Куда делся Мухин, и почему никто не хочет об этом говорить?

– А что значит «пожить, как люди»? – спросила она, похоже, начиная выходить из себя, что, кстати, на взгляд Кирилла, сделало ее еще красивее. – Разве не так делают люди? Не отдают свою жизнь, когда это нужно другим? Я, вот, знаю, что случилось с Мухиным.

– Да, и что?

– Он пожертвовал собой, чтоб закрыть большой разрыв. Есть такая опция. С третьего курса учат тому, как это сделать, если понадобится.

– Ну, слава богу, что только с третьего курса! Можно еще полтора годика пожить, если, конечно, меня не выгонят и не убьют!

Он вскочил с дивана, выматерился, и отвесил шутовской поклон кому-то несуществующему, кто мог бы смотреть на них с пустого дивана на другом конце холла. Он сам не знал, что на него нашло. Должно быть, все раздражение последних дней выплеснулось из него разом.

– Мне не нравится твой настрой, – Диана поморщилась. – Может быть, из-за этого ты и не находишь прототип.

– Из-за чего? Из-за того, что не хочу закрывать грудью очередной разрыв? А чего ради? Мне медаль за это дадут? Да меня никто не вспомнит, как и Мухина. Вон, портрет его повисел на мониторе один день, и все, хватит, можно снова рейтинг повесить. Подумаешь, дело большое – человек погиб. Похер, пляшем. Стоило четыре года учиться, чтобы потом сдохнуть.