Один раз за это время ему позвонил отец. Спрашивал, как дела, и Кирилл сухо ответил, что нормально. Тот с преувеличенным энтузиазмом стал его хвалить. Говорил, что поузнавал еще о PICS, что у Кирилла огромное будущее, и он им гордится. Кирилл не стал ему говорить, что будущее его, похоже, закончится в первую же сессию.

С мамой и с Настеной он общался чаще, и ему было тяжело все время врать им и выдумывать. Он старался говорить обтекаемо: жаловался на то, что один предмет ему никак не дается, что он немного побаивается сессии, что задают чертовски много, что у него плохое настроение, и он плохо спит. При этом он догадывался, что все это звучит, как стандартные жалобы студента на жизнь, и никто из них не в силах понять, насколько тяжело ему на самом деле.

Мама в ответ тоже говорила общие слова: что нужно просто стараться, и все у него обязательно получится. Будешь готовиться хорошенько – сдашь. И ей совершенно невозможно было объяснить – впрочем, Кирилл и не пытался – что все это «готовиться хорошенько» к его случаю абсолютно не применимо, и что он или найдет этот чертов прототип, чем бы он ни был, или не найдет, и тогда всё.

Хуже того: в какой-то момент Кирилл обнаружил, что, долбясь головой о бетонную стену с этим поиском прототипа, он подзабросил остальные предметы, и теперь у него в «Lessons» мигают тревожными красными лампочками несколько самостоятельных работ, не сделанных с прошлой недели, а также две домашки по английскому. А кроме того нужно обязательно выучить к завтрашнему занятию несколько страниц «деструктивных сущностей», иначе Совин будет рвать и метать. Нужно было где-то взять лишние несколько часов в сутки на все это.

И на кухне, и в холле, и в коридорах учебного корпуса, и даже в душевой – где бы он ни встречал товарищей-первокурсников, тут же поднимался стон о том, как же так им задают столько всего, они же только что поступили, и неужели нельзя было сделать программу не такой жесткой? Что характерно, стоны эти слышал он не только от «начинашек», но и от продвинутой группы тоже.

Старшекурсники в ответ на это только многозначительно хмыкали, и говорили, что тяжело в учении – легко в гробу. И что лучше бы было первакам сказать спасибо за то, что их так дрючат сейчас, потому что дальше будет только жестче, и к этому надо быть готовыми.

Сами они при этом как-то умудрялись находить время на развлечения, особенно Вадик. Вообще, способность Вадика врываться куда-нибудь в самый неподходящий момент и закатывать гулянку – от которой при этом всем, затянутым в ее орбиту не удавалось отморозиться – вошла в кампусе в поговорку. «Ну, что ты, как Вадик!» – говорили человеку, который пришел не вовремя и тянет всех в загул, когда остальные готовятся к важной лабораторке.

Пару раз в орбиту праздника затягивало и Кирилла, но у него веселиться как-то не получалось, чаще он сидел мрачный и портил настроение окружающим. Вадик как-то посоветовал ему напиться и пойти в тренажерку – дескать, некоторым это помогает. Измененное состояние сознания и все такое…

Кирилл послушался, но ни одного символа так и не нашел, зато по выходе из Лабиринта его жестко вырвало прямо в тренажерке, так что пришлось там еще и прибираться, с ужасом думая о том, что кто-то может войти и застать его за этим занятием. А на следующее утро страшно болела голова, хотя, вроде, выпил он не так уж много.

Один раз за это время в кампус вновь явился насекомоподобный представитель Фонда. Он забрал двоих однокурсников Стравинского, и один из них, Игорь Мухин, назад уже не вернулся.

Кирилл об этом узнал, когда увидел в холле рыдающую навзрыд девушку, вокруг которой собрались люди со второго и третьего курса. Кто-то пытался неловко ее утешать, но, конечно, не особенно в этом преуспел. Другие просто смотрели в пол, у девчонок слезились глаза, кто-то уже достал бутылку водки.