И только Томми, набрав полную грудь воздуха, шагнул вперед, встречаясь взглядом со стариком.

– Мы ищем Джейн, сэр. Джейн Бартон. Она пропала. В последний раз ее видели у маяка и… Мы надеялись, что вы можете что-то знать.

В серых, тусклых глазах старика мелькнуло что-то: тень сожаления, усталость вечного свидетеля. Он крякнул, потер шею шершавой рукой, его взгляд на мгновение стал отсутствующим, как будто он видел что-то за пределами этой тесной лестницы, за пределами этого момента времени.

– Идите за мной, – сказал он, развернувшись. – Чего уж там. Все равно без приглашения ворвались… И чему только детей сейчас учат… Никакого воспитания… – бормотал он. – В мои год вас бы выпороли как… – слова потонули в оглушительном звуке гудка.

Дети переглянулись. В этом коротком обмене взглядами заключалось столько всего: недоверие, страх, сомнение и – самое главное – рискованная, почти отчаянная надежда. Томми еле заметно кивнул, принимая решение за всех. Осторожно, не спуская глаз со спины старика, они последовали за ним вверх по лестнице.

Внутри жилой комнаты маяка было теплее, но тепло это казалось обманчивым, как затишье перед бурей. Помещение пахло солью, въевшейся в старое дерево за десятилетия морских штормов, керосином и крепким чаем. Угловатые шкафы с потертыми ручками хранили свои тайны за плотно закрытыми дверцами. На стенах висели потрескавшиеся карты береговой линии, желтые от времени и табачного дыма. В простой деревянной раме стояла выцветшая фотография женщины с грустными глазами и едва заметной улыбкой.

Старик с кряхтением поставил на плиту древний эмалированный чайник, покрытый сеткой мелких трещин, словно кожа, истончившаяся от времени. Стул скрипнул под его весом, как старая собака, устраивающаяся на ночлег. Жестом он пригласил детей садиться – не гостеприимно, но и не враждебно.

– Только тихо. Маяк гремит, но стены тонкие, – он усмехнулся себе под нос, его морщины сложились в знакомый узор, как будто эта фраза была давней шуткой, понятной только ему самому.

Старик вытащил четыре сколотых чашки, каждая из которых, казалось, хранила память о сотнях выпитых чаев в одиночестве. Он налил в каждую мутноватый напиток, крепкий, наверняка горький от долгого настаивания.

Ребята переминались с ноги на ногу, нерешительно присаживаясь на краешки стульев, как воробьи, готовые в любой момент вспорхнуть и улететь. Они образовали маленький круг в радиусе тусклого света керосиновой лампы, и их лица казались ещё моложе, чем были на самом деле – детские маски с недетскими глазами.

– Дети, дети, – вздохнул старик, и в его выдохе слышалась вся усталость мира. – Вас тянет туда, где кончается берег. Думаете, там начнется что-то великое… А там только пустота и обратная сторона прилива.

Томми сжал кулаки так, что костяшки снова побелели – жест, ставший для него привычным за последнюю неделю. Эбби демонстративно закатила глаза, выражая всю глубину своего презрения к нравоучениям взрослых. Это было настолько явно, что Люк невольно фыркнул, подавляя нервный смешок. Джои, все еще не оправившийся от испуга, старательно прятал улыбку в чашке с чаем, делая вид, что согревает озябшие руки. Старик заметил эту молчаливую реакцию, и уголок его рта дрогнул в намеке на улыбку. Взгляд его стал мягче, как будто суровая маска начала таять, обнажая что-то человечное под ней.

– Ладно, ладно, не буду читать вам морали, – он махнул рукой, словно отгоняя невидимых насекомых своих собственных мыслей. – Вы же пришли за ответами, а не за старческим бормотанием.

Чайник на плите тихо подрагивал, как сердце в груди смертельно напуганного человека. Его металлическое тело вибрировало от внутреннего напряжения, почти готовое закричать. В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только этим едва слышным дребезжанием и далеким, приглушенным стенами шумом моря.