– Пардон, мадам, не хмурьте моську – я с высшими чувствами и намерениями пришел. Дело мое сердечное, и не уважить его способны лишь черствые сухари. Не велите казнить, велите миловать. Осмеливаюсь просить руки Вашей дочери.

В отличие от Вики, мать знала всех соседей с непредвзятостью судебного эксперта. Знала она и всю алкоголическую братию, нарушающую покой честных граждан.

– Так уж и просить. Ты иди и проспись для начала. Пьешь как губернатор на пенсии, а свататься пришел. На морду глянуть противно.

– Изволите обижать. Да, внешностью я, возможно, не Ален Делон, но и одеколон не пью. Пью лишь благородные напитки, да и то по праздникам.

– Знаю я твое «по праздникам». У тебя что ни день – то благорастворение.

– Так разве я повинен в том, что праздников много развелось, всех надо уважить? Одних церковных – хоть жопой жуй. А бобра защитить надо, а моржа, а космонавта и архитектора? Не могу отказать сердечным.

– Ой, да иди ты лесом. Амбре от тебя сатанинское. Как конь взмокрел, табло в мыле. Викуся, открой, пожалуйста, форточку, а то сомлею раньше срока.

– Напрасно вы на честного человека бочки катите. Мылся вчера вечером, зуб даю. Просто труды наши тяжкие, скорбные, чай, не в офисах штаны просиживаю с подмышками, смазанными кремом и антиперспирантом. Но зато я и не голубец, а истинный мужик. В хозяйстве хорош, дочь Вашу любить буду, не обижу. Потому как нравится она мне. Прикипел всеми кишками.

– Лет-то тебе сколько, жених?

– Всего пятьдесят, совсем младенчик. Доче Вашей еще и тридцати нет, мы с ней детишек десяток настрогаем. Я в этом деле охоч и прыток.

Вика внезапно рассмеялась, нащупав возможность отказа:

– Мне сорок пять! Закуси удила, донжуан.

– Да ну? Быть не может! А хорошо сохранилась стерва! Видать, обманулся. Все это ваши бабьи штучки. Ну, да и ладно, попрекать тебя возрастом не стану, потому как чувства имею искренние, бездонные. Ничего страшного. Родим не десяток, а двоих – тоже свой след оставим. Нравишься ты мне, и все тут!

Пламенная речь не возымела действия. Выгнали Степана в шею, спустив с крыльца в интеллигентной манере. Надо заметить, его это мало смутило. Он по-прежнему изо дня в день преследовал Вику, рассыпался в любви, мычал пьяным словом «нравишься». Вика перепробовала все, она даже научилась сквернословить, что в целом было ей несвойственно на протяжении жизни. Глаза ее пылали гневом и брезгливостью, щеки рдели. Ничего не помогало. Кавалер оставался неумолим в своем намерении. Более того, уйдя в кромешный запой, Степан облек идею в надрывную одурь мании. Он скрывался за каждым поворотом, догонял возлюбленную на ржавом велосипеде, предлагая поднести пакеты с продуктами, оглушительно свистел в след с сальным вожделением. В конце концов и без того непрезентабельная внешность преследователя превратилась в подобие звериной. На Степана было откровенно страшно смотреть. Был он всколочен, с мутными глазами, алый как советское знамя. Слова вырывались нечленораздельные, он скорее мычал и хрипел, чем разговаривал.

Лицо доброй монашки влекло к себе Степана неустанно. Он видел в нем свет, икону и смысл всей своей пропащей жизни. Одежда горемыки-поклонника окончательно прохудилась, стоптанные ботинки просили каши. Складывалось стойкое ощущение, что он надел последнюю отцовскую обувь, которую тот носил всю свою сознательную жизнь. Степан не следил за гигиеной, на всю улицу от него разил стойкий запах пота и рыбы. Постепенно он дошел до состояния полного смердящего скотства. Шамкая беззубым ртом, встряхивая сальными волосами, мужчина пугал прохожих агрессивными повадками. Лицо у него было уже не багровое, а какое-то серое, истрепанное. Эта обшарпанная биомасса змеилась вонючим потоком вокруг насмерть испуганной Вики каждый день. Нацепив засаленный тулуп, нахмурив узкий лоб, упрямый жених осаждал интеллигентную женщину с коварным злорадством. Он начал оскорблять ее, унижать прилюдно, грозил побоями. Никто не заступился за жертву темной страсти, все только потирали руки и наблюдали за дальнейшим развитием событий. Кто даже подсмеивался и шипел вслед: