Вика свыклась со жребием судьбы уже давно, после тридцати лет. Душа ее просила взаимной любви, да так и не получила. Все ей говорили, что надо жить с конкретным мужчиной, надежным, перспективным и ответственным. Симпатия и любовь – это одно, а реальный брак – дело бесчувственное, рассудительное, совсем как бизнес-проект. В моменты таких советов Вика обычно вздрагивала, вскидывала с негодованием глаза и тихо шептала:

– Как это: тупо выйти замуж и плевать за кого, лишь бы в комфорте пылиться? Это же как съесть нелюбимое блюдо, давясь неизбежным. Я даже к парикмахеру незнакомому хожу с опаской. Лучше подожду своего, похожу немного лохматой… а тут завязка на целую жизнь. А как быть с чувствами человека, который искренне ждет от тебя любви? Подлый обман, глухой, неприкрытый цинизм. Нет уж, увольте!

Ответ на такую пламенную, справедливую речь был всегда один:

– Дура ты! Фестивали отгремят, конкурсы окончатся, огни погаснут, и поедешь ты в пустую, холодную квартиру, где никто не спросит: «Как дела, мамочка, устала сегодня?», никто не повиснет на шее с криком «Бабуля, мы так соскучились!». Помрешь ты одна без мужской ласки, без детского лепета.

Слова эти оказались пророческими. Вика уже сейчас чувствовала себя мертвой, обессиленной, словно сгоревшей дотла. Женихов у нее уже давно не было, местные жители сторонились «ученой воблы», как они ее называли за глаза, презрительно шушукаясь за спиной. Даже коллеги избегали чего-то странного, нелепого, немного наивного, присущего одной Соколовской. Этот странный воздух внутри учительницы словно напоминал о том, что они имели в молодости, да бездарно прожгли.

Дни бежали с серой однородностью осенних дождей. Однажды, когда уставшая Вика возвращалась с работы, то увидела, что пока она учила детей, на улице выпал первый снег. Женщина ступала по искрящемуся сиянию тропинки и чувствовала себя немного лучше, чем обычно. Снег вернул ей давно забытое чувство обновления. Она улыбалась и чувствовала себя живой. Внезапно идиллию очищения прервал пьяный, заплетающийся голос сзади:

– Эй, ты, стой! Стой, кому говорю! Мишка-япончик, давай познакомимся?

– Простите, это Вы мне?

– Кому еще? Конечно тебе, больше некому. Ты мне нравишься, давно за тобой наблюдаю. Красивая ты баба, но дикая, что сыч. Проще надо быть.

Виктория изумленно всматривалась в случайного прохожего. Это был мужчина среднего роста, плотный и гнусно ухмыляющийся. Лицо поражало наглым задором, раскисшим, липким и каким-то даже влажным в небрежном отупении. Было в незнакомце нечто от красного, вареного рака, еле шевелящего клешнями в кипятке. Проще сказать, пьян был кавалер в дупелину.

– Простите, но я не желаю знакомиться.

– Ишь ты, какая неприступная. А я говорю… нравишься! Нравишься ты мне! Меня Степаном звать. Буду хорошим хахалем!

Услышав слово «нравишься» раз пятьдесят в разной тональности, Вика шмыгнула в темный переулок подальше от настойчивого ухажера. Сил и прыти на преследование у избранника попросту не было. Он неуклюже прошлепал пару шагов и завалился на свежевыпавший снег, ворча спросонья плаксивым фальцетом «нравишься, сказал – нравишься».

Случайная встреча не оказалась единственной. Как выяснилось, джентльмен, любящий крепкие напитки, оказался настойчив в своей страсти. Этому немало способствовали остатки финансовых средств в кармане Степана. Он похмелился на кровные с утра и лихо ввалился прямо в дом к матери потенциальной невесты. Старшая Соколовская гордо сидела на кровати и с недоумением вглядывалась в красное, опухшее лицо посетителя. Вика в эту минуту съежилась рядом в кресле. Степан в свою очередь сорвал свою затертую шапку, сжал ее в кулак и театрально рухнул на колено.