Режиссёр любил их с самого детства. Он надавил на мысленный рычажок у себя в голове и оказался в прошлом – если бы время, разумеется, имело границы, а не размывалось сплошной, циклически бесконечной лентой мёбиуса, имеющей столько сторон, сколько частиц во вселенной – то есть бесконечное множество. Ещё в общей наставнической, когда юный Сентенций строил мыслеобразы лучше других и черпал энергию космоса более умело, чем другие, несмотря на свой небольшой, по меркам арктурианцев, возраст, талант героя был замечен, из-за чего он и был определён великим Абсолютом в режиссёры – то есть в когорту тех, кто работает со временем, растягивая его и сжимая в своих историях так, как ему вздумается. Истории – огромный потенциал для работы со временем даже для тех, кто, по печальному стечению обстоятельств, не владеет магией космических сфер, не воспринимает эту музыку так, чтобы управлять ей, и не ведает высших космических истин, диктуемых Абсолютом. Только представьте: пока повествователь рассказывает историю, время для слушателей может сжиматься до мельчайшей частицы или растягиваться до бесконечных величин, становиться гибким и пластичным, словно воск или масло, или словно пластилин, с помощью которого можно придать истории любую, даже самую незаурядную, фантастическую форму – облечь её в нечто невероятное (не обязательно сказочное), но – то, что заставит даже не самых благодарных слушателей, чьи нервы на пределе, содрогаться от ужаса или возноситься на небеса от счастья вместе с персонажами рассказанной повести.

– Как тебе всё это? – вывел режиссёра из беспространственного состояния мысленный голос одного из тех, кого режиссёр назвал братьями.

– Это… потрясающе. У меня нет слов.

– Как, – в притворном ужасе отозвался первый мысленный голос. – Сентенций – великий сказитель, маг, профессиональный оратор, специальность которого – рассказывать истории, и у него – у Него нет слов!

– Ты – любишь – шутить, – несколько раздражённо ответил Сентенций – слава богам, что не вслух: отвечать вслух в этом мире – моветон. – Но, если тебе хотелось испытать моё красноречие, то, пожалуй, я предоставлю тебе такую возможность.

– Начина-а-ается…

– Тихо, тихо; это же мыслесоревнование между Сентенцием и Верилием…

– Давненько такого не было.

Соперники, словно два ястреба, начали кружить друг рядом с другом по практически круглой площадке, которая освободилась между двумя нестройными рядами арктурианцев. Один из них – этих драчливых азартных трудоголиков, любящих неадекватный культурный отдых – запел в саркастичной манере. Запел, разумеется, мысленно, на разные голоса и с оркестром, не используя голосовые связки, а используя энергию и музыку сфер. Если бы у этой странной песни были обыкновенные слова, их смысл – в нестройном переводе, в силу возможностей автора, разумеется, – можно было бы транслировать земным людям примерно следующим образом:

СЕНТЕНЦИЙ

– Ты зовёшь Сентенция «великим».

Знаешь, чтоб «величия» достичь,

Быть не нужно богом многоликим,

И не стоит на себя вериги

Высших истин вешать,

и постичь

Не обязан ты любые мыслеформы;

Пусть, однако, это входит в норму —

Складывать из образов картины;

Я не против; лишь бы был единый,

Чёткий, лаконичный стиль,

Что позволит роду плавно

Не зачахнуть, превратившись в пыль.

Знаешь, в чём «величие» таится?

Если брать мой голос в счёт,

Я б ответил прямо: нет, не в лицах,

Коим должности дают почёт;

Нет, не в замках – даже в мысли, —

И не в юном, чистом теле,

И не в том, что преуспел в беде,

А в любом прекрасном деле —

В творческом труде.

ВЕРИЛИЙ

– Ты ограничиваешь, Сентенций.