Но он требовал подлинности. А в настоящем всегда больнее, чем в воображении. Иногда настолько больно, что хоть криком кричи, призывай ад хоть тысячу раз, но от себя все равно никуда не сбежишь.

Снова достал Фриденсрайх бутылку киршвассера. Опустошил ее на еще одну четверть. Вытер тыльной стороной ладони губы.

– Правда проста, Зита. Очевидна и бесхитростна. Она всегда лежит на поверхности. Неужели даже вам она не видна? Мой сын, не различающий лиц, разглядел ее сразу. Вы желаете проникнуть в мою душу, вместо того, чтобы взглянуть на мое тело. Я предложил вам поиграть в войну, но вы отказались. Я предложил вам мир, но вы и его не взяли. Я предложил вам любовь, но она испугала вас. Зачем же вы теперь терзаете меня?

Глаза напротив замерцали и впились в Зиту, внедрились в ее горло, в мозг и в сердце.

Почувствовала, как сжались ее ребра в тисках боли. Как помертвел ее позвоночник. И как будто страшный удар молота обрушился на ее колени. Зита задохнулась от крика, который ей не удалось издать.

«Не может быть! Прекратите! Слишком жестоко!», – сорвалась мысль.

«Однако, это так», – ответил Фрид.

– Рок всегда усмехался надо мною. Я упал в ров. Я мог разбиться насмерть, но этого не случилось. Я мог сломать себе позвоночник, и остаться парализованным, бесчувственным к боли, но и этого не произошло. Я все чувствую, точно так же, как шестнадцать лет назад. Раны затянулись, но раздробленные кости болят всегда. Шестнадцать лет я мог так жить. Физическая пытка иногда даже служила мне спасением. Я был молод и все еще полон сил. Я научился терпеть. Тот человек научил меня некоторым методам. Я не мог позволить себе наложить на себя руки. Я не мог решиться. Видите ли, дело даже не в малодушии, а в суеверии. Рок воскресил меня, и я не смел посягнуть на его волю, ибо то, что находят грешники за пределами бренного мира, страшнее любого земного страдания. Меня спасал лауданум, но я всегда помнил, что им нельзя злоупотреблять, потому что это лишь временное средство, и когда влияние его иссякает, становится только хуже.

Зита глядела на него широко распахнутыми глазами, и страшное, гиблое, ледяное море швыряло ее в глухие пучины.

– Сейчас я вынужден об этом забыть. Я способен говорить с вами, сидеть здесь и улыбаться только благодаря маковым слезам. Прежде вымысел часто помогал мне. Иногда мне помогали настойки из лесных трав, иногда – сила воли и упрямство, иногда – скачка, горячая вода, иногда – милость Божья, иногда – ярость, иногда – цель ожидания, стремление сохранить человеческий облик, образ и подобие, воспитание, глупая вера в Рок. Иногда – черт знает что. Живые люди мне не были нужны, напротив, они бы навредили мне еще больше. Есть дни, в которые я не способен ни на что, кроме криков. Они проходят. Но потом возвращаются. Тишина моего замка помогала мне. Родные стены помогали мне. Прах предков в усыпальнице, их тени. Я не мог покинуть Таузендвассер, даже если бы очень захотел, потому что древний замок внушал мне веру и надежду на чудо, и даже та рухлядь, в которую он превратился, была предпочтительнее императорских покоев, ведь только в родном доме человек может быть самим собой, и крики его никого не испугают. Вам это прекрасно известно, Зита.

Ей снова захотелось закричать.

– Тише! – потребовал Фриденсрайх. – Не надо. Мне бы хотелось заставить вас кричать по другим причинам. Боль не лжет никогда. Разве я мог воспитать сына? Разве я мог дать ему то, что полагается каждому человеку по праву рождения, – любовь, заботу и внимание? Моих сил хватало на то, чтобы выживать, но больше ни на что. Мне это было очевидно и шестнадцать лет назад, в тот день, когда Кейзегал явился ко мне. Я должен был, был обязан заставить его забрать моего сына. Что за романтические намерения вы все приписываете мне, вместо того, чтобы узреть простоту очевидности? Зачем вы выслушиваете мою ложь, вместо того, чтобы посмотреть на меня? Черствые люди, занятые собою. Вы боитесь уродства. Вы гоните прочь мысли об ущербности, о скорби и упадочности. Отрицаете бессилие человеческое, ограниченность и божественное беззаконие. Вам проще обвинить меня, превознести меня, пожелать меня спасти и наречь чудовищем, чем узреть простую правду моей обреченности, гнили, что живет во мне, песочных часов неизбежной смерти, этой проклятой ловушки издерганной плоти, в которую я сам себя загнал, и некого мне винить, кроме себя самого.