– Что же вы сотворили? – спросила Зита с огромным интересом.

Взгляд Фриденсрайха затуманился, и стал еще более нездешним, если такое вообще было возможным.

– Одессу.

– Одесса… – протянула завороженная Зита.

– Благословен город Одесса. Господь добр к его веселым жителям. Железные кони несутся по вымощенным улицам града, не зная устали, звеня и громыхая. Огонь и свет добывается из воздуха. Вода и пища дается каждому без усилий, ведь мор, засуха и гиблые урожаи городу не страшны, как не страшны ему враги, которых у него нет, и нет необходимости окружать его стеной. Все пути к нему и из него открыты. Ни нищих нет в Одессе, ни обездоленных, а тот, кто болен, – тому находится лекарство. Страж города, идол над высокими ступенями, сбегающими к порту, привечает огромные корабли, которым не нужны паруса, и не нужна благосклонность ветров. В отличие от Асседо, в Одессе может произойти все что угодно. Никаких законов в ней нет, никаких ограничений, и за три часа пути каждый может переправиться из нее в Град Обетованный, стоит только пожелать.

– Но зачем покидать такое чудесное место даже ради Обетованного Града? – спросила Зита.

– Зачем? Я и сам не знаю. Не моя это воля.

– Чья же? – спросила Зита.

– Той, которую я сотворил. Я не властен над нею. Как не властен я над вами, хоть это и противоречит моим желаниям.

– Мне бы хотелось прочесть ваше творение. Мне бы хотелось познакомиться с дочерью, которой у вас никогда не было.

– Возьмите и прочтите, – сказал Фриденсрайх, указывая на кипу бумаг. – Сберегите их в память обо мне.

Зита положила ладонь на бумаги. От листов исходило мягкое тепло.

– Шестнадцать лет вы творили вымысел, – произнесла Зита в задумчивости. – Вы писали о том, чего не было никогда и не будет. Вы обрели смысл, цель и утешение. Но неужели не проще было бы вернуться в мир живых людей? Вас ждали. Вашего слова ждал дюк. Вас ждало все Асседо. Настоящее, живое. Неужели вы не заметили, как оно радо вам? Вас ждал ваш сын – живой и настоящий.

Фриденсрайх снова помрачнел.

– Я объяснил вам свои причины.

– Как могу я доверять вам, если вы ни слова истины не произнесли?

– Не доверяйте, в таком случае, – пожал плечами Фриденсрайх, злостно играя своим одибилом. – Воля ваша. И так и этак, я всегда буду на вашей стороне. Вы нужны мне по одной-единственной причине: хоть какой-то порядочный поступок я обязан совершить, пока не сойду в могилу. Вы – удобный повод хоть как-то уравновесить чаши моих весов на Страшном Суде. Мне бы не хотелось отправляться из ада прямиком в ад.

– Покажите мне свой ад, – терпеливо сказала неподвластная ему женщина. – Откройте мне правду.

– Зита, – сказал Фриденсрайх, и брови его опасно свелись над переносицей, глубокая вертикальная морщина пересекла чистое чело, – чего вы хотите от меня?

– Правды, – ответила Зита, сама не зная, зачем она так ей нужна. – Вы горазды на вымысел, ваша светлость, но с истиной вы не в ладах. Почему вы решились покинуть Таузендвассер именно теперь, шестнадцать лет прожив взаперти?

Опустошил Фриденсрайх бутылку киршвассера на еще одну четверть. Провел по губам тыльной стороной ладони.

Он был так дьявольски красив, что невозможно было представить его и ад в одном предложении. То есть, божественно красив. То есть, запредельно. Как дрожь перед чистым листом, готовым к чуду творчества. Как светлая печаль разлуки. Как теплое взбалмошное море Асседо, подсолнухи и солнечная степь, проносящаяся за окном поезда, когда стук колес, в такт биению сердца, обещает, что все впереди, стоит только начать жить. Как любимый герой из детских книг про плащи, шпаги, вечную дружбу, братство и поруку. Как кадры из старых фильмов, затертые видиком до дыр. Как само детство. Как сама Одесса. Как юность родителей на чёрно-белых фотографиях. Как их свадьба – с цветами, свидетелями и банкетом в ресторане «Волна». Как их первая любовь. Как ожидание первой любви. Как последний день зимы. Как первый день каникул. Как импортный пенал, наклейки и вкладыши из жвачек. Как когда ты выздоравливаешь от гриппа, и можно целый день валяться в кровати с книгой, и никто тебя не будит по утрам. Как новогодняя елка и подарки под ней. Как пятерка с плюсом в дневнике. Как викторина, в которой достается победа. Как площадка с горкой и качелями. Как когда тебя забирают первой из детского сада. Как мамина улыбка. Как папина похвала. Как бабушкин борщ. Как дедушкины плечи, на которых можно сидеть, пока он ищет тебя по всему дому, восклицая: «Где моя внучка?». Как запах свежих бубликов. Как теплое молоко. Как первый крик. Как безвременье материнской утробы. Как случайные совпадения, похожие на чудеса. Как все хорошее на свете. Как невинность и наивность предпубертата. Как нечто настолько намечтанное, что не могло в нем быть никакой смерти, никакой неудачи, ничего плохого, никакой скверны, никакой пошлости, никакого цинизма, никакого разочарования, ничего настоящего.