Фриденсрайх еле заметно кивнул. Отвел глаза, и яростный прилив одибила схлынул. Отлив обнажил голый берег, ощерившийся острыми скалами.

Когда сходит на нет влияние одибила, разум вступает в свои права.

Удивительной красоты человек сидел рядом с ней, пленник собственной слабости, пленник собственной силы. Пламя свечей подчеркивало его дерзкую безупречность. Но красота его была усмешкой. Горькой иронией Всевышнего. Она предопределила его судьбу задолго до того, как он был способен осознать, как использовать этот злой дар. Людям кажется, что наружность – печать Господня, признак высшей благосклонности. Красивые люди, обласканные вниманием, восхищением и щедрой любовью, ни в чем не знают преград, и до смертного одра не верят в свою финальность. Им кажется, что Всевышний бережет их для некой высшей цели.

Но он был красотой увядания, торжеством раскола, гибелью разума, мольбой о пощаде, потревоженной памятью, спаленным домом, отнятым детством, перебитыми корнями, изгнанием, скитанием, отчаянным поступком, горькой травой, потерей, утратой, горем, последним убежищем, порванным молитвенником, рогами жертвенника, запечатанными Вратами Милосердия. Кем бы он ни был, он всегда был внутри нее.

– Кто вы? – спросила так, на всякий случай, не ожидая услышать ответа.

– Фрид, – усмехнулся человек, не ведающий ни мира, ни покоя.

– Те, кто дали вам такое имя, не знали вас совсем.

– Вы правы, – снова согласился Фриденсрайх. – В наши тревожные времена родители часто умирают задолго до того, как успевают узнать своих детей.

– Вам повезло, – сказала Зита. – Вы еще успеете узнать собственного сына. Пусть же Отец Небесный однажды впишет вас в Книгу Судеб именно под этим именем: Фрид.

– То же самое говорил тот человек.

– Какой человек? – спросила Зита.

– Человек из вашего народа. Тот, перед которым я в долгу.

– Расскажите мне о нем.

– Слишком долго рассказывать, – Фриденсрайх снова припал к бутылке киршвассера. – Если я успею, однажды я расскажу вам все в подробностях. Он сохранил мне жизнь, чего бы она ни стоила. И продлил ее лет на шестнадцать. Разве я смел просить о большем?

Поставил полуопустошенную бутылку на стол. Протянул к Зите руки, и она снова подалась к нему безотчетно, влекомая новым шквалом одибила, но Фрид лишь развязал черную ленту, стягивающую над локтем широкий рукав ее блио. Собрал длинные волосы на затылке и лентой этой повязал. Бронзовый одинец тускло замерцал в правом ухе.

На кольце висела подвеска в форме граната с тремя зубцами. По периметру овала были выбиты старинные письмена. Фриденсрайх отстегнул серьгу, положил на открытую ладонь.

– Он утверждал, что эта безделица украшала подол ризы Первосвященника. Тут написано, как в Книге Судей: «Мир тебе, не бойся, не умрешь». Там рассказывается о том, как судья Гедеон построил жертвенник, и назвал его «Господь – мир». Помните, Зита?

– «Он до сих пор в Офре Авиезеровой», – сам собой вырвался из памяти библейский стих.

– Он отдал мне это украшение, потому что имя человеческое предопределяет судьбу. Так он говорил. Впрочем, в моем случае он глубоко заблуждался. Я возвращаю его вам. Оно принадлежит вашему народу.

Зита не посмела прикоснуться к святыне.

– Вполне возможно, что он лгал, и это всего лишь подделка, – подбодрил ее Фрид. – Вполне возможно, что он сам ее изготовил, – он был на многое горазд. Он смастерил для меня это кресло, чтобы я мог свободно передвигаться по Таузендвассеру.

Фриденсрайх нажал на какой-то рычаг, и кресло само собой, как по волшебству, отъехало от стола.

– И эти кандалы – его рук дело, – указал на железные оправы, сковывающие его ноги по всей длине. – Чтобы ноги меня держали. Он даже сделал мне специальное седло, которым я пользовался некоторое время, но больше не могу. Ему всегда хотелось подарить мне утешение. Он бился надо мной, но в основном бестолку.