Купец красноречиво посмотрел на танцующих, пьющих и едящих.

– Никто не посмеет усомниться в широте вашей души и ваших закромов, герр Шульц.

Фриденсрайх поднял бокал и чокнулся с хозяином.

Шульца сменили на посту братья Вортепифли, местные трубадуры, ищущие мецената для создания продолжения нашумевшей баллады о константинопольском плуте. Пришлось Фриденсрайху выслушивать первую часть произведения. Надо сказать, некоторые отрывки заставили егo рассмеяться. Потом он подозвал лакея и потребовал еще одну бутылку обашского.

Фриденсрайх пил впервые за шестнадцать лет, проклиная первый глоток, сделанный им давеча из благословленной субботней чаши. Человек, который держится на честном слове, не может позволить себе роскоши нарушить слово, однажды данное себе. Тем не менее, он его нарушил. Он проклинал слабости человеческие, дюка, и пристрастие к красивым жестам, которое из раза в раз доводило его до края; и крайности он проклинал, от любви к которым также не избавился.

Дюка он проклинал за то, что тот тоже совершенно не изменился, и, стоило ему унюхать след потенциальной победы над старым другом, как он, с рвением гончей, набросился на дичь, которая еще два часа назад никакой ценности для него не представляла.

С другой стороны, в таком постоянстве было немало успокаивающего.

Твердыней мира был Кейзегал, прочной и надежной пристанью в шторме, которым являлась душа Фриденсрайха. Именно по этой причине ждал его Фрид столько лет. Он ждал дюка, как ждут того, кто наведет порядок в хаосе, в агонии, в грядущем безумии, голодным волком притаившемся в пыльных углах северного замка. Парадокс заключался в том, что именно ожидание спасло Фриденсрайха от безумия, – ожидание, а не сам дюк. А разве важно, что за плот удерживает на плаву? Надели существование смыслом, и ты спасен. Пришлось Фриденсрайху учиться самому наводить порядок. Может, это и к лучшему.

Если и гневался Фриденсрайх на дюка, то не за то, что тот предпочел забыть о нем на шестнадцать лет – причины дюка были отчасти поняты Фридом, отчасти просто приняты. И даже тайное желание завладеть сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, настолько тайное, что сам Кейзегал и не подозревал о нем, не виделось Фриду достойным порицания. Возможно, он поступил бы так же.

Но нелегко было Фриденсрайху простить дюку, что тот не оказался рядом с ним в ту страшную хмельную ночь, воспоминание о которой до сих пор терзало его сновидения, поскольку и не было по сути дела воспоминанием, а лишь смутными вспышками затуманенных образов: мертвая жена, запах гнили, тлеющие свечи, вой ветра, дыра окна, обрывок идиотской, безумной мысли: «Какая изощренная месть женщины – родить, чтобы умереть, наказав меня». Как будто можно нечаянно умереть назло!

Но ведь можно. Фриденсрайх попытался сделать то же самое, а тот факт, что та, которой он хотел досадить, уже была мертва, не имел никакого значения. Если можно нечаянно выжить назло, значит, можно и нечаянно умереть назло.

И еще неизбывное чувство вины, ужаснее которого нет ничего на свете. Бешенство. Бред: «Я приношу одни несчастья».

Фриденсрайх проклинал свою бесшабашную молодость, слишком долго задержавшуюся. Молодость вообще – пору жизни, заставляющую верить мыслям, что вертятся в голове, не подвергая их критике, не подвергая сомнению веру в собственное всемогущество; ту пору жизни, которая заставляет совершать порывистые действия, не задержавшись для паузы.

Если бы Кейзегал оказался рядом с ним в ту роковую ночь, он задержал бы его, он удержал бы его, захлопнул бы перед его носом окно, двинул бы кулаком в челюсть, окунул бы головой в ведро ледяной воды, и держал бы там за волосы, пока Фрид бы не протрезвел. Кейзегал и сам был безрассудным, но в пределах собственной личности. Когда речь заходила о других людях, он превращался в эталон рассудительности, даже в самой ранней молодости. Таким было его воспитание. Ведь с младых ногтей приучали будущего сеньора к ответственности за подданных своих.