Фриденсрайх, окруженный старинными знакомыми, соседями и соратниками, приканчивал четвертую бутылку обашского столетней выдержки. Он не держал зла на этих людей, не вспоминавших о нем в течение шестнадцати лет, а, получив позволение вспомнить, набросившихся на него с жадным любопытством, как на цирковую диковинку на весенней ярмарке.

Его звали в гости, требуя непременно пообещать нанести визит в ближайшем месяце, еще лучше – на неделе, предлагали какие-то сделки, союзы, выпрашивали ходатайства, сводничества и покровительства, жаловались, хвастались, выспрашивали советов и мнения в вопросах хозяйственных и ратных, спешили поделиться новостями последних шестнадцати лет, и к полуночи Фриденсрайх был полностью осведомлен о том, какие изменения произошли в генеалогических древах Асседо, кто с кем вступил в брак, кто ушел в монастырь, кто получил повышение по службе, кто приобрел поместье, кто у кого отвоевал земли, кто почил в бозе, кто родился и кто у кого выиграл тяжбу. Он узнал, какие корабли были построены за эти шестнадцать лет и какие потонули, какие торговые связи были налажены, какие замки были разрушены, какие новые земли были освоены, какие урожаи погибли, и чьи стада принесли богатый приплод. Замкнутое в себе Асседо истосковалось по благодарному слушателю. Людям кажется, что истории, которые они рассказывают в десятый раз, оживают заново, когда собеседник их слышит впервые.

Каждый подходил к нему с исповедью, с просьбой, со страстью по сокровенному. Он представил себе, как переменчивы на маскараде жизни роли, которые люди друг перед другом исполняют. Когда-то Фриденсрайх был Рыцарем. Теперь, милостью благородного собрания, он превратился в Жреца. Но разве кто-либо из них был способен разглядеть за маской, которую они на него нацепили, его самого? Их любопытство было вызвано не самим Фриденсрайхом, а тем, что они о нем вообразили.

Ничто человеческое не было чуждо Фриду, в том числе и любопытство. Особенно любопытство. Он не мог их осудить.

– Обдумали ли вы мое предложение, ваша светлость? – Шульц снова оказался рядом.

Краснощекий, тучный и дряблый, в нелепом парике, вероятно, в его ошибочном представлении, молодившем его лет на десять. Рядом с ним неотступно маячила напомаженная престарелая супруга, источающая запах плесени, и две непривлекательные дочери, старые девы.

– Увы, ваши дорогие гости, герр Шульц, не оставили мне ни минуты на размышления.

– О, но нам, право слово, некуда спешить, мой драгоценный маркграф. Мои гости утомили вас?

Фриденсрайх премило улыбнулся.

– Отнюдь. Я ведь так истосковался по общению. Я уповаю на вашу благосклонность, мой дорогой, и уверен, что в ваших покоях мне будет предоставлено достаточно времени для принятия наилучшего решения.

– Не сомневайтесь, – поспешил заверить его хозяин, – что любые свободные комнаты, которые вы соизволите избрать, будут отданы в ваше распоряжение на неограниченный срок. Вы самый желанный гость в Арепо, и можете располагать моим скромным жилищем, как своим собственным.

– В таком случае, нам нужны шесть комнат.

– Шесть? – поперхнулся Шульц. – Неужели дюк не испытывает желания поскорее воротиться домой?

– Разумеется, испытывает. Но я не в силах продолжать путь, не отдохнув. Упрямец Йерве не готов разлучаться со мной. Дюк не покинет крестника. Мадам де Шатоди лишилась крова, и находится под покровительством Кейзегала, как и его будущая невестка, а моя… гишпанская кузина – под моим. Как видите, волею Pока, мы все повязаны.

Фриденсрайх снова улыбнулся. Шульц последовал его примеру.

– Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Оставайтесь в Арепо столько, сколько вам угодно. Я очень терпелив и, смею надеяться, гостеприимен.