Пальцы взлетели последний раз над клавиатурой и легли на колени. Одни – послушные – звуки умерли сразу, другие – томные, протяжные – ещё держались, жили, дрожали в воздухе. Вот и те растворились. В наступившей тишине слышалось только тяжелое сопение Митяя.
– Н-да, – покачала головой Елена Владимировна после паузы. На её рыхлых щеках проступил румянец. – Мне никогда так не сыграть. Вы, соседушка, покорили мое сердце, – Ефим, видимо, смущённо пожал плечами, потому что она добавила: – Не ёжьтесь, маэстро, вам это не к лицу.
– А что к лицу?
Митяева тёща уже направилась на террасу, но вдруг повернулась.
– Фрак. Чёрный фрак, конечно. Столько времени скрывать от меня! Поверьте моему слову – это для вас даром не пройдёт: будете с нами ужинать. – И не обращая внимания на протестующие жесты гостя, громко позвала его за собой на террасу: – Нет, ты представляешь, Дмитрий, он нехотя правой рукой играет Моцарта, левой за это время проходит весь курс средней музыкальной школы. И всё это так небрежно, почти не глядя. Это, Митечка, не огурцы мариновать.
III
Он вышел из дома Митяя, слегка пошатываясь. Голова словно набухла, и, казалось, мысли медленно пробираются через комья ваты. Даже не верилось, то от неполного стакана «пшеничной» можно так захмелеть. Или Митяй что-нибудь подсыпал? Оказалось, что пока Платов гулял у Жмуровых, прошёл ливень, превратив дорогу в глиняное месиво. Правая намертво вцепилась в калитку.
– Это ещё что за цирк? Ну, что тебе от меня надо? Отстань, слышишь? Я ни перед чем не остановлюсь!
– Ефимушка, – позвал кто-то нежно, и Платов вздрогнул, обернулся. С крыльца спускался Митяй. – Куртешку свою позабыл, говорю.
Из кармана коричневой спортивной куртки Ефима торчала тетрадка. Поглядев на необычно бледное лицо Митяя, Платов понял, что грядут новые и, возможно, еще более невероятные события.
– Зря ты все-таки не доверяешь старым корешам. Я ведь с открытой душой.
– Митяй, мне иногда кажется, что ты начисто забыл русский язык.
– Ладно, – примирительно отозвался Жмуров, сделав кислую мину. И – вновь стальные искорки в зрачках. – Ты, главное, заходи, не стесняйся. Чего уж там…
«Всё, надо срочно уезжать отсюда подальше. – Ефим пожалел, что не захлопнул Жмурова в погребе и не смылся сразу. – Домой, немедленно домой, в город – к людям, Марии, врачам – лечиться от неврастении. Немедленно к железнодорожной станции, в город! Может, все пройдет еще; может, здесь поле какое-нибудь, зона, аномалия.
И он поспешил к станции.
Оказывается, уже начинало темнеть. Как он мог столько просидеть у Жмуровых? Правая вытащила из кармана тетрадку.
– Ты почему пить не давала?
«Я не пью», – вывела Правая.
– Совсем?
«Да».
– А при чем здесь я?
«Мы – одно целое».
– Ты что? Пианистка?
«Не знаю, тебе это не кажется странным?»
– Мне, если говорить по совести, странным кажется многое. Слишком многое.
«Пора разобраться».
– Попробуй, если у тебя свежая голова.
«У нас с тобой одна голова».
– Ещё бы! Лучше ответь, почему, имея одну голову, мы общаемся с помощью этой паршивой тетрадки?
«Неужели тебе непонятно? Видимо, у тебя куриные мозги».
– А у тебя какие?!
«Обратной связи пока нет, но она будет, когда ты сумеешь хорошо сосредоточиться, – Ефим споткнулся и едва не упал очками в грязь, но неведомая сила вновь пружинисто подбросила его, подняла на ноги. – Главное, чтобы не мешали. Попробуем, когда будем ложиться спать… Мозг человека – самая сложная система, возникшая в живой природе. Нельзя не удивляться его противоречию: в нем спокойно уживаются мои мысли и твое мышление курицы».
– Остришь? Весело, значит. Говори по существу, а то тетрадь поддерживать не буду.