Он повторяет вопрос:

– Итак, Жак, где же все твои постояльцы?

– Так ведь как истинный Бог, третью неделю уже нет никого, ваше преосвященство, – с готовностью отвечает хозяин. – Вы посмотрите только, какой погодой наградил нас господь! Никто носу из дома не высунет. Дожди идут уже третью неделю, где такое видано? В прошлом году, вот, погода была хорошая, сухая, народ валом валил. Кто на ночь остановится, кто на день, а кто пообедать просто. Или вином горло промочить заезжали. Господа рыцари, восемь господ, жили. Целых три недели жили – турнир его сиятельство маркиз устраивали. Всегда были постояльцы, такого, чтобы трактир был пуст – такого отродясь не было… Помню, пока жива была моя покойная супруга, мадам Ковье…

Монах вполуха слушает воркотню хозяина, потягивая вино, и продолжает хмуриться. Похоже, это не те сведения, которые он хочет услышать.

– В твоей гостинице, что, слуг совсем нет? – перебивает он словоохотливого трактирщика, когда Пити на кухне с грохотом роняет что-то.

– Конечно, есть слуги, – объясняет хозяин. – Четыре лакея, и буфетчик, и два повара. Только я всех, кроме племянника моего Пити, отправил в деревню, чтоб не ели зря моих припасов, и не лакали вино, значит.

Монах кивает, думая про себя: «Как же. По твоей опухшей роже, прохвост, видно кто лакает твое вино». Он рассеяно спрашивает:

– А вдруг приедет кто?

Жак делает широкий взмах рукой, отметающий сомнения святого отца, и самоуверенно возражает:

– Сам обслужу. Когда мадам Ковье, упокой ее душу, преставилась, пришлось мне самому вести хозяйство. Я ко всему привычный. Ну, а если погода наладится, и Господь сподобит, чтобы постояльцы появились, тогда я своих людей из деревни-то и вызову. Тут миля всего. Вот, Пити, сбегает и позовет! Нынче все путники сидят по домам, ждут твердой дороги… Потому-то никто и не едет…

Монах рассеяно кивает, потягивая из оловянного стакана дряное винцо. За его спиной весело трещит пламя, отбрасывая багровые сполохи на потемневшие, от времени, стены. Камин источает уют, тепло и истому…

– А деревня как называется?

– Бернис, ваше преподобие…

На улице уже совсем стемнело. Хозяин оставляет постояльца, чтобы обойти гостиницу, закрыть ставни и опустить засовы. Затем выходит на улицу, что-то говорит своему кобелю, гремит цепью.

Прикончив вино, монах достает четки. Откинувшись от стола, закрывает глаза.

«Где дьявол носит этого scoundrel 7?», – раздраженно думает он, – «Как я мог так ошибиться? Сомьерский трактирщик сказал мне, что видел, как крестоносец поехал в Ним, по старой дороге. Соврал, конечно, старый moonshiner8. Надо было остановиться в Конжени, и все выспросить. А я решил, что вот-вот его догоню. Чуть Серого в этой грязи не утопил. Еще бы миля – и он попросту свалился бы, от изнеможения».

Вернувшийся хозяин, посмотрев на закрытые глаза гостя, на цыпочках ретируется на кухню, дав по дороге подзатыльник Пити, не вовремя грохнувшему оловянной кружкой об поднос.

Догорающий камин уже не трещит пламенем, а спокойно источает тепло из тлеющих углей.

Святой отец кажется задремавшим, и только его пальцы, перебирающие четки, выдают, что это не так.

Трактир погружен в тишину и покой. Пощелкивают четки, под полом что-то точит мышь. Во дворе возится кобель, позвякивая цепью, с конюшни доносится всхрапывание мула. Хозяин чем-то булькает на кухне, гулко глотает. Потом сопит, кряхтит и вздыхает.

Задумчивость францисканца нарушается стуком молотка на воротах, и лаем кобеля. Святой отец открывает глаза. Подавшись вперед, он прислушивается к тому, что происходит во дворе.

Мимо него рысцой, с лампой в одной руке, и тесаком в другой, пробегает трактирщик Жак. Грохает дверь. Слышно, как Жак цыкает на пса. Со двора доносятся едва различимый разговор. Вслед за фальцетом хозяина раздается приятный баритон, спрашивающий ночлег и конюшню.