Феликс Гордеев вздохнул и подумал:

«Неужели Воскобейников глуп до такой степени? Сказать вслух, что его не устраивают рекомендации ЦК! Этот человек даже не понимает, что людям неловко его слушать»

Лицо Феликса из открытого и дружелюбного неожиданно стало холодным и замкнутым, он поднялся и вышел из кабинета одним из первых. Андрей Пантелеймонович посмотрел ему вслед и усмехнулся – он не был глуп, как полагал Гордеев, и знал, что идет ва-банк. Если «наверху» его не одобрят, то вернуться на работу в горком партии вряд ли придется – ему останется только до конца жизни тянуть лямку скромного врача-акушера в родном роддоме. С другой стороны, если Андропов таков, каким кажется, то инициативу он поддержит.

К вечеру позвонил Курбанов и спросил о том, как подвигается работа.

– Слышал, слышал о твоей реорганизации и хвалю за смелость, – голос Нията Ахматовича звучал вполне дружелюбно, и Воскобейников понял, что «наверху» одобрили. – У нас к тебе одна просьба: возьми под свой личный контроль сигналы по аппаратуре ТК. И смелее – ЦК тебя поддержит.

Андрей Пантелеймонович понял: и на этот раз интуиция его не подвела.

В начале августа Малеев отправил мать в санаторий для сердечников – у нее опять обострилось заболевание. Алеша в детский сад не ходил, потому что у них в группе был карантин – кто-то из детей заболел ветрянкой. Днем они проводили время вдвоем с Тамарой, которая вот-вот должна была родить и уже с трудом спускалась по лестнице, чтобы погулять во дворе. Один раз она, присев на лавку возле подъезда, вдруг испуганно схватилась за живот.

– Ой, Лешенька, мне что-то больно!

– У тебя, наверное, роды начинаются, – со знающим видом ответил Алеша, уже давно проштудировавший соответствующий раздел в энциклопедии, и побежал вызывать «Скорую».

Когда Малеев около полуночи вернулся домой, в квартире никого не было, а дверь оказалась открыта. Он прошелся по комнатам, присел на диван, чувствуя, как душу постепенно наполняет леденящий ужас, и срывающимся голосом позвал:

– Лешка! Тома! Вы где?

Неужели… неужели кто-то все-таки добрался до него? Ему ведь говорили, что он лишь исполнитель, который выполняет приказы других, и никто никогда не узнает его имени, а теперь… Он стиснул руками голову, пытаясь вернуть себе ясность мысли.

Может быть, его решили подставить? Или хотят шантажировать? Но кто? Добрались до самого дорогого, что у него было – до сына и жены. Что ж, он сумеет рассчитаться со всеми, ему теперь терять нечего – только прожитые двадцать три года пустой и никому не нужной жизни.

Виктор резко поднялся и подошел к столу, который всегда был заперт, и который никто из домашних кроме него не смог бы открыть. Он достал из кармана рубашки бумажник, вытащил ключ, дважды повернул его в замке и осторожно потянул на себя массивный ящик. Внутри лежал пистолет, и взяв его в руку, Малеев неожиданно ощутил прилив бешенной ярости, которую не испытывал уже много лет – с тех пор, как моджахеды казнили его лучшего друга Сережу Батищева. Что ж, он еще посмотрит, кто кого!

… Они знали, что Виктор спрятался где-то среди камней и ждали, что он не выдержит – выдаст себя. Голос Сережки надрывал душу.

– Витька, умоляю, застрели меня! Застрели! Витька, друг! Я не могу больше!

Они хладнокровно жгли зажигалками его тело, выкололи глаза, потом со смехом сорвали одежду и стали резать половые органы. Виктор находился почти рядом, он видел и слышал все до мельчайших подробностей, рука сжимала пистолет.

Нужно было пальнуть в Сережку, а потом выскочить и отбиваться, пока не пристрелят – Виктор в совершенстве владел приемами рукопашного боя, и был уверен, что живым его не возьмут. Но в этом случае придется отдать им Гринько живым – в стволе оставался лишь один патрон. Он взглянул на потерявшего сознание Гринько – тот лежал, запрокинув назад голову, и на груди его расплывалось красное пятно. Нет, отдавать командира моджахедам нельзя.