– Однако… – хмыкнул Григорьич на твердое рукопожатие Глеба. – Я Борис Григорьевич. И что ты умеешь?

Нина Васильевна отошла, оставив их вдвоем.

– Все умею.

– Нет, так не говорят… Ты скажи: можно я покажу свои… ну, навыки, а вы посмотрите и решите, нужен я вам или нет?

Глеб улыбнулся:

– Можно Машку за ляжку и козу на возу, а у нас так не пойдет. Вы говорите, что вам надо, и я все сделаю.

– А! Так ты еще и поговорить… ну, хорошо… Ты договорись тогда с кем-нибудь… барашка мне.

– Ярку или барана?

– Да что той ярки… давай барашка. Хорошего только. Молодого.

– К коему часу вам того барана?

– Ну… чем быстрее, тем лучше.

– Добре!

Глеб с улыбкой вышел со двора. Дело выгорело, будет он с работой.

Ночью Глеб, экипировавшись во все черное, пошел на овчарню за барашком. Овчарню устроил бывший председатель колхоза, Черемшин, владетель и арендатор почти всей территории бывшего колхоза, который не выдержал испытания приватизацией. Половина хозяйства, как и прежде, была отдана частникам в субаренду под животноводство, а часть площадей он засеивал модной соей, подсолнечником и буряком. Одно не изменилось: люди, привыкшие к колхозной жизни, по-прежнему, считали, что все вокруг их собственность. И в чем-то они были правы, ведь эти земли веками обрабатывались их предками – за барщину, за оброк, за подати, за что угодно. И народ знал, что в России все может измениться, но не правило, позволяющее тихо взять, что плохо лежит. Овчарня на землях, в общем-то уже государственных, приносила доход в одно лицо: Черемшину. Это был местный великий князь, который в подпитии называл народ народцем и «убогими».

Босой, чтобы не издавать звуков, с повязанной на голове серой рубахой и засученными рукавами, Глеб переметнулся через изгородь. Где-то в селе залаяли собаки. В сторожке светилось окно. Сторож спал, наработавшись в колхозных сараях. Глеб еще днем к нему приходил с хорошим таким «путячим» самогоном, от которого его самого можно было вынести как барана.

Отара спала, перебекиваясь между собой, словно считала: ты здесь? первый, первый, я второй… И я здесь. Второй… Я третий… Старый алабай Яша умер в зиму, и сторож, хоть и не был доволен тем, что у него постоянно пропадают барашки, не спешил брать нового. Ему было жалко на свои деньги кормить огромного пса, а «колхоз» не выделял на это дело никаких средств. Словом, на то, что «колхоз» лишался периодически голов скота, сторожу было наплевать. Да и тише было без собаки. Радовало это и Глеба.

Тишина висела над яром. Плотина поблескивала водным зеркалом, похожим с высокого берега на вареник. Рыба плескалась в теплоте лунной дорожки. Глеб, оглядывая пушистые камни овец, неслышно, словно жук-плавунец, под вздохи стада нашел барана покрупнее у самой изгороди и достал из-за спины мешок. Баран странно себя вел, он смотрел одним глазом, но не двигался.

– Тс-с… – шепнул Глеб, – я убью тебя не больно.

Вытянув начищенный до серебряного блеска штык-нож, он ударил единственно верным движением в шею. Баран вздохнул, и ноги его медленно поехали из-под свалявшихся боков в разные стороны. Глеб быстро перекинул барана на плечо, перепутав ему ноги, и, перевалив его через изгородь, насунул мешок на голову и шею, чтобы запах крови не разбудил стадо. За скирдой его ждала невидимая в темноте смирная лошадка Рева. Бросив барана через ее спину, Глеб прыгнул следом и неслышно погнал лошадь за плотину, на бетонные плиты около водозаборной ямы, чтобы обескровить еще теплого барана в безопасности и тишине.

Вечером за Лизой приехали местные на мотоциклах.

– Лизка, выходи! – крикнул Серега Пухов, самый высокий и симпатичный кудрявый парень, что наливал ей у Лельки.