Дверь, та, что справа, внезапно распахнулась и в комнатку протиснулся какой-то амбал, а за ним девица с плетеной корзиной в руках, набитой доверху каким-то тряпьём. Дивчина поставила её на пол, украдкой глянув на меня, хихикнула, и пулей вылетела из комнатушки.

– Я не уразумил! – уставился на нас бугай. – Чего сидим, а ну ка, наскоро мыться.

Повернувшись, он рукой указал на корзину:

– Тут, эта…одёжка. Кады закончите – подберёте себе…да про запас возьмёте, да на холодную погоду. Таак, значица… щас снедь принесут… поснедаете. Заночуваете здесь. По утру за вами придут. Эх… дивья у нас княгиня… кажите ей добро, а то б вас… – что б нас мы так и не узнали, но его огромный кулачища перед нашими лицами ничего хорошего, явно, не сулил. Смерив нас недобрым взглядом, хлопец развернулся и ушёл, чем-то с наружи подперев дверь. Это, значит, чтоб не сбежали. Кино, по ходу, продолжается. Посмотрев на дверь слева мы с Лукой, как по команде поднялись и кряхтя, переваливаясь с боку на бок, словно два селезня, пошли в парилку.

Уже после, когда хорошенько попарившись, мы с Лукой принялись за еду, я вспомнил о правой руке и о круглой штуке на указательном пальце, так сильно похожим на то, что я назвал странным словом «шестерёнка». Из-за чего палец опух больше, чем остальные и не гнулся вообще.

– Хыть, не страшись, отец тебя исцелить.

– Чего? – я сосредоточено смотрел на руку.

– Перун, говорю…

– Блин! Ну, дед! Чего ты сейчас несёшь?

– Никак не можно, зараз я с тобой сижу… а блинов и вовсе давно не едал.

– Да ну тебя, дед. Ты чего, по-русски сказать не можешь?

– Не, из ятвягов я, а вот твоя речь – польска.

– Сам ты – польска, – возмутился я, – русский я.

– Хыть, да откудо знашь-то? Сам молвишь, шо запамятовал. И кликать тя как ляха – Макс. Значить ты кто? Ясень пень – лях.

– Да может и не Макс.

– Это як же? – уставился на меня дед.

– Як, як? А вот так. Привиделось мне… когда в отключке был, меня так звал кто-то, и это было как-то… нормально что ли, – мне взгрустнулось. Может и впрямь поляк я, а так не хотелось бы. Вздохнув я принялся за еду, дед и так уже уплетал за обе щеки.

– Ты дед, лучше скажи какой год сейчас на дворе?

– Хыть, ясень пень – шесть тысяч пятьсот тридцать вторая година, – чавкая ответил Лука, – серпень… десятого дьня… шестица… кажись.

– Ну, блин, дед! Ну, ты прям Цицерон! – воскликнул я, тряся ладонью. – Так всё чётко объяснил, всё прям встало на свои места…

– Правда? – Лука посмотрел на меня удивлённо, аж жевать перестал.

– Дааа… – я резко провёл рукой поперёк себя, – пазлы все сложились, дед!

– Паз… зухи… и? – не веря смотрел Лука.

– Картина ясная, – я схватил его ладони и стал трясти. – Спасибо тебе, дед, а то б так и помер в полном неведении.

– Хыть, то пустое, – смутился он.

– Да нет, Лука! Ты не принижай свои таланты: информативно, структурированно, контекстно, донёс прям в мозг, – сказал я, тыкнув пальцем в лоб.

– Хыть, шо… правда?! – удивлённо воззрился на меня дед.

– Ага, а главное – всё ж понятно. Так ведь?

– Ну… – согласно кивнул дед, – хотя, не очень.

– Что, не понял ничего? – спросил я.

– Не а… – нехотя признался Лука.

– Вот и я, дед, вообще ничего не понял из того, что ты мне тут наговорил.

– Не ярись, ты пытати – я отвечати.

– Да, что пытати-то! – вспылил я. – Когда этот цирк закончится?!

Дальше я замолчал, не зная, что ещё сказать. Вроде как хочется, а что – не знаю.

– Я, блин, уже домой хочу. Слушай, дед! А шесть тысяч там…

– Пятьсот тридцать второй, – подсказал Лука.

– Ага, а это до апокалипсиса или после? – решил я зайти с другой стороны.

– Хыть, так… эта… опосля, – немного подумав ответил дед, даже жевать перестал.