Волчий пастырь Серёга Снов

Людям, как правило, когда в их жизни ничего не происходит, становится скучно как-то. Хочу, мол, чтоб и у меня как у других: тусовка, движуха там всякая разная, толкотня. Но как только их мечтания, а порой и бредни, сбываются идут реплики, возможно и не сразу конечно, о том, как всё достало, надоело, задрало и тому подобное, в зависимости от эмоционального накала и характера вопиющего. Позвольте! Вы же сами этого хотели? Да! Но ведь подразумевалось что-то хорошее, благостное, счастье вселенское, например, и желательно – вечное, а тут что вы мне подсунули, издеваетесь что ли?! И не всегда это хорошо заканчивается, бывают и пострадавшие, и ладно если это другие, чужие, а если сам или близкие, а если увечьями или смертью; как там говорится – «поломанные жизни, поломанные судьбы». Да! А бывает и не заканчивается или закончится ещё очень нескоро. И что тогда? А жизнь-то проходит и когда-нибудь пройдёт окончательно, хотя в смерти, если вдуматься, есть и свои плюсы: на работу ходить не надо, я надеюсь, или детей забирать из садика, или ездить к тёще на блины, или… или… у каждого «или» свои. Плюсы, которые при жизни кажутся минусами. Странно не правда ли?! Или только кажутся?!

Вот и я думаю, когда хорошо, чего ещё надо? Радуйся себе на здоровье. Но нет! Вот смотрю я на этих двоих: странные они какие-то, то толкаются, то пихаются, за загривки хватаются. То стоят, тяжело дышат, волком смотрят, думают значит: «А что бы ещё такое сотворить, желательно пакостное». Нет чтоб пойти куда-нибудь, посидеть, поговорить по душам, без обиняков, так, мол, и так, чего горячку-то пороть! Да и видок у них чудаковатый: в белых штанишках и курточках с чёрным пояском на босу ногу. Молодые да задорные, эх! Да! Их энергию бы да в нужное русло, как говорится.

А! Во, глянь! Опять схватились! Ой! Да как бойко-то! Во, во, смотри… упали, во дают! И вот терзают друг-дружку. Ишь ты, ноги на него закинул и за руку дергает. Да успокойся уже ты, малахольный! Чего пристал-то к нему, видишь, человек лежит себе спокойно, никого не трогает, чего прицепился. Да ты руку сейчас оторвёшь ему, чего ты её всё дёргаешь-то, смотреть на это уже больно, а ему-то каково! Блин, больно же! Отпусти! А!? Как больно…

«Блиииин! Как больно-то!». Боль застряла где-то в голове и с частотой пульса била по мозгам. «Чего башка-то так болит?! Где я? Кажется, меня куда-то тащат». Держа за правую руку, кто-то волочил меня по земле. Остановились.

Было холодно и сыро, воздух пропитался влагой, как мокрая тряпка, обволакивая вместе с каким-то шумом. «Что происходит-то?». Руку отпустили – она смачно шлёпнулась в лужу. Я попытался открыть глаза. Сквозь резь и слёзы виднелись лишь тучи, капал дождик. Небо заслонила чья-то физиономия: лохматое, бородатое с тёмными провалами вместо глаз. Рожа открыла рот, пытаясь что-то сказать. В глазах все закачалось из стороны в стороны. Изображение остановилось, снова эта морда, рот открывается, закрывается, но звук пробивается с трудом, словно сквозь кисель в ушах. Пытаюсь разобрать слова. Гул в ушах, поначалу слабый, постепенно стал нарастать. Опять мир закачался, превратился в смазанную картинку.

– Эй, нехристь! –наконец-то услышал я. –Пёсий сын. Очухался что ли? А ну, вставай, давай.

– Где я? – во рту пересохло, язык был как чужой, тяжёлый, в итоге получилось: -Дзы а?

– А! Замычала. Пагниль! Зенки протирай, приехали.

– Баламут! Оставь его, видишь, ещё лапти без лыка плетёт, давай, собирай поимников всех скопом, батя сейчас подойдёт, – расслышал я ещё чей-то голос.

Лохматый ушёл. Тучи стали чёрные, растекаясь кляксой по небу. И тут до меня дошло, что я на улице. Осознание этого факта пришло хоть и запоздало, а вот глаза раскрылись моментально. Звуки всё настойчивее просачивались в мою голову: людская речь, лай собак, чей-то плачь, фырканье лошади. Лошади?! «Где я? И кто эти люди? А по какому поводу они тут собрались? Чем я вчера занимался? Не помню. Напился что ли? Так ж не пью… я… вроде… а кто я?!» Бросило в жар, я порывисто сел, голова закружилась. «Кто я? Кто я? Где я? Что вообще происходит? Блин! Я не помню.» Ударил гром, который тут же забарабанил в моей голове – мне стало муторно, боязно и зябко. Дождь усилился, превращая неясный мир вокруг в смазанную чёрточками картину. Сюрреализм какой-то!

Пощупал левый локоть, голый локоть. «Ой! А где одежда-то? Блииин! Я чего – голый?! Да чего происходит-то? Так, стопэ! Стопэ! Надо все-таки взять себя в руки, успокоиться, выдохнуть, омммм там всякое. Это что еще за «ом» такое? Блииин! Обсерил Тузик грелку. Ладно, так, если я вчера бухал, то, скорее всего, где-то здесь, значит, и одежда должна быть тоже где-то здесь. Но голый-то почему? Так, ладно, без паники, надо осмотреться и хоть что-нибудь вспомнить».

Зрение то расплывалось, и тогда всё становилось размытым цветастым пятном, то резко собиралось на каком-нибудь предмете, чётко выделяя контуры и детали, полностью вытесняя всё остальное.

Сидел я на земле, а точнее, в грязи. Осмотрел свои руки-ноги: тело молодое, жилистое, на вид лет двадцать-двадцать пять, чумазое и в мурашках.

Обхватил себя руками. «Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать… нее… хватит, на поддавался уже. Блииин, где яааа, а?». Поднял голову. Чуть в сторонке расположились люди: разного рода, возраста, захудалой наружности, сбитые в кучку. Одёжка на них простая, на тряпьё похожая, кто-то босой, кто-то в странной обуви. Я поморгал глазами, пытаясь получше рассмотреть их, прищурился. Некоторые мужчины были бородаты, а кто-то без бороды, но с большими длинными усами. Пощупал свой подбородок – ни бороды, ни усов, лишь недельная щетина, может дней десять. Были среди них и женщины. В этой толпе ярко выделялся седовласый старик с длинной седой бородой и в белом балахоне. Стоял спокойно, с достоинством. К нему подошли несколько человек, воинственно и по-хозяйски стали что-то расспрашивать. Он им тут же отвечал, порой с вызовом. Слов было не разобрать. Одеты подошедшие были уже по-другому: в разноцветных длинных, почти до колен, рубахах, штаны, да что-то, типа кожаных сапог, а главное – все при оружии, правда кто-то в кольчуге, кто-то без. «Блииин! Так это вои русские, богатыри былинные. Ну точно! Кино что ли снимают? Вот, блин, психанул-то! А! Фу ты! Да это ж кино снимают! Вот псих-то!». На душе сразу полегчало, стало как-то спокойнее. И в голове прояснение наметилось и дождик не так донимал. Правда, вот, что за кино вспомнить никак не получалось. «Вообще, что я здесь делаю, консультирую что ли? Блин, зачем я так напился? Да и с кем? Знакомых актеров у меня вроде бы нет. Может быть я в массовке участвую? Надо у кого-нибудь разузнать, как я сюда попал и чего было-то. Хотя, блин, может лучше и не надо, а то сейчас узнаешь на свою голову, потом сраму не оберёшься, и обрисуют по полной программе почему я здесь, да ещё с голой задницей».

– Эй! Уважаемый! – я попытался подняться, но не удержался, плюхнулся в грязь. В голове закружилось, живот свело судорогой. Посидел, подышал, немного полегчало.

– Эй! Уважаемый! Позвольте узнать, – помахав рукой, сказал я какому-то бородачу, стоящему ближе всех. Язык ещё заплетается, но слова уже можно различить. Но люди меня не слышат – все заняты своими делами.

Складывалось такое впечатление, что я был вне этого мира: кто-то уходит, кто-то приходит, про меня напрочь забыли. «Ну и ладно, ну и фиг с вами… Нет, ну кто-то же приволок меня сюда… Значит про меня не забыли. Где у них тут режиссёр там, оператор?». Огляделся, покрутился, типичная картина русского деревянного зодчества среднего века: люди, лошади, телеги. По краям, на сколько мог окинуть взором, стояли бревенчатые одноэтажные постройки. От всего этого веяло стариной, Русью. «Блин! Как натурально-то!». За спиной угадывалось здание повыше, а в самом дальнем конце, почти напротив меня, немного левее, находились вышка и раскрытые ворота.

И вот в эти самые ворота влетали на конях какие-то люди с круглыми щитами в одной руке и с сабельками в другой, размахивая ими в разные стороны, с остроконечными шлемами, разномастные, разноцветные со свистом и улюлюканьем.

– О, о, о, кино начинается, – сначала обрадовался я, но когда всё стремительно пришло в движение: одни побежали в одну сторону, другие в другую, звон, крики, стоны, то картинка перед глазами стала расплываться, от шума голова ещё пуще разболелась, хоть ложись да помирай, но, когда рванул заряд грома, тут я не удержался – закрыл уши руками и зажмурился. – Блиииин! – завопил я. – Когда же всё это кончится-то, а?

Земля задрожала, загудела, дождь ускорился. Что-то ударило в ногу. Открыл глаза. Рядом со мной лежала собака. Она посмотрела на меня и жалобно заскулила.

– О! Собачка, не плачь, – сказал я, протягивая к ней руку. -

Не плачь, сейчас всё пройдёт, кино снимут, и мы пойдём. Скоро всё закончится, вот увидишь, не плачь.

Я гладил собачку, шерсть намокла. Серая масть пса стала темнеть, наливаясь бурым цветом. Я поднес руку к лицу – ладонь была вся красная. Кобель затих. Стало жалко себя, собачку, губы затряслись, хотелось плакать.

– Блииин! Кровь что ли? Собачка не умирай…

Тут я вздрогнул от резкого гвалта, хлынувшего на меня со всех сторон. Крики, стоны, истошные вопли раненных и умиравших перемешались со свистом, гиканьем, лязгом, звоном и рычанием здоровых и живых. Неразбериха стояла такая, что понять, кто с кем куда и как, не было ни малейшей возможности.