Наступила тишина, еще более тяжелая, чем после боя. Каждый осмысливал услышанное. Москва… Сердце страны, даже такой, изувеченной и растерзанной. И они, горстка людей на стальном острове посреди океана смерти, должны были броситься в самое пекло, в пасть орды, которую даже командование называло "гигантской".

Петька сглотнул. Первоначальный испуг сковал его, но он тут же отогнал его. Его обычный оптимизм отчаянно боролся с реальностью, ища хоть какую-то опору. Он метнул быстрый взгляд на Анку, словно ища поддержки и в ее глазах.

Анка медленно кивнула.

– Патронов хватит, – сказала она коротко, но веско. Ее чувственность сейчас проявлялась не в слезах или отчаянии, а в глубокой, почти материнской ярости по отношению к тем, кто посмел посягнуть на самое сердце их земли, и в немом сострадании к тем, кто сейчас умирал в осажденной столице. Она провела рукой по холодному стволу "Льюиса". – Только бы паровоз выдержал. И рельсы.

Фурманов шагнул вперед. Его лицо было бледным, но глаза горели фанатичным огнем.

– Это наш священный долг, товарищи! – его голос зазвучал с той силой, с какой он читал передовицы. – Москва – это не просто город! Это колыбель революции, это символ нашей борьбы! Если падет Москва, падет и надежда! Мы не можем, мы не имеем права отступить! Мы должны показать этим… этим исчадиям ада, что дух пролетариата не сломлен! Вперед, на защиту революционной столицы! Даже если нам придется погибнуть, мы погибнем как герои, выполнив свой долг до конца! – Его самоотверженность была почти пугающей в своей искренности.

Чапаев слушал их, его лицо оставалось непроницаемым. Он видел страх Петьки, стальную решимость Анки, идейный пыл Фурманова. Он, как тактик, прекрасно понимал, что приказ равносилен самоубийству. Прорваться через гигантскую орду на одном бронепоезде – задача практически невыполнимая. Но он был вожаком, и его люди смотрели на него. Сдаться, отступить, ослушаться приказа – это было не в его характере.

– Значит, так, – его голос снова обрел твердость и силу. – Раз приказ – будем выполнять. Радист, передай в Самару: "Приказ получен. Выдвигаемся на Москву. Победа будет за нами, или смерть!" Машинисту – полный пар! Готовить состав к походу! Всем пополнить боезапас, проверить оружие. Кормить людей и коней – если остались. Нам предстоит долгая и, скорее всего, последняя дорога.

Он нахлобучил папаху на самые глаза.

– А теперь, Петька, забудь про шашки. Начинается игра по-крупному. И ставки в ней – наши жизни и… то, что осталось от России.

Он посмотрел на запад, где за горизонтом лежала обреченная Москва. В его глазах не было страха, лишь суровая, несгибаемая решимость человека, идущего навстречу своей судьбе. Бронепоезд "Победа" готовился к своему самому отчаянному рейду.

Уголь, вода и красный командир

Бронепоезд "Победа", тяжело дыша паром после недавнего боя и короткой, яростной встряски, замер на путях полустанка. Солнце поднималось все выше, обещая жаркий, изнурительный день. В штабном вагоне, пропахшем махоркой, порохом и карболкой, собрался военный совет. За столом, заваленным картами, сводками и пустыми гильзами, которые Петька машинально собирал в кучку, сидел Чапаев. Его лицо, обычно подвижное и выразительное, сейчас было сосредоточенным и строгим. Рядом с ним, подперев голову кулаком, сидел Петька. Анка, прислонившись к стене у входа, молча чистила наган – ее "Льюис" уже был приведен в идеальный порядок. Фурманов, как всегда подтянутый, несмотря на походные условия, стоял у окна, нервно теребя ремешок полевой сумки.

В углу, на видавшем виды ящике из-под снарядов, примостился Михаил Кузьмич, главный машинист "Победы". Это был пожилой, кряжистый мужчина с обветренным лицом и руками, навечно въевшимися в угольную пыль и мазут. Он был сердцем и душой паровоза, его глазами и ушами на стальных путях. Сейчас он задумчиво крутил в пальцах промасленную тряпку, слушая доклады.