Наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием остывающего ствола "Льюиса" да прерывистым дыханием бойцов. Воздух наполнился едким запахом пороха и тошнотворной вонью разлагающейся плоти, теперь уже свежей. Вокруг платформы и на склоне насыпи валялись неподвижные, изуродованные тела упырей. "Багряный закат" оправдал свое название, окрасив землю под бронепоездом в новые, зловещие тона.

Тишина, наступившая после короткой, яростной схватки, давила на уши. Запах пороха смешивался с отвратительным смрадом, исходящим от растерзанных тел упырей, валявшихся вокруг бронепоезда, словно жуткие трофеи. Петька, все еще возбужденный боем и гордый своими меткими выстрелами, украдкой поглядывал на Анку, которая, не говоря ни слова, методично перезаряжала диски к своему "Льюису". Ее лицо было спокойным, но в глубине серых глаз застыла ледяная сосредоточенность. Чапаев, вытирая шашку о край бурки, оглядывал поле недавней битвы. Морщины на его лбу залегли глубже. Даже такая маленькая победа в этом мире давалась дорогой ценой – ценой патронов, нервов и постоянно висящей над ними угрозы.

Фурманов, поправив съехавшую набок фуражку, подошел к краю платформы. – Вот она, звериная сущность контрреволюции, доведенная до своего логического конца, – проговорил он, глядя на неподвижные тела. – Слепая, бездумная жажда разрушения. Наша задача – не только выжить, но и сохранить в себе человека, товарищи, не уподобиться им.

В этот момент из радиорубки, располагавшейся в одном из передних вагонов, высунулся бледный, взъерошенный радист – молодой парень по фамилии Синицын, еще до войны мечтавший о небе и самолетах, а теперь вслушивающийся в треск эфира, ловящий обрывки сигналов из умирающего мира.

– Товарищ командир! Товарищ комиссар! – его голос дрожал от волнения и плохо скрываемого страха. – Срочная шифровка! Из Самары! Высшей важности!

Он протянул Чапаеву листок бумаги, исписанный неровными карандашными строчками.

Чапаев взял листок, его взгляд быстро пробежал по коротким, рубленым фразам шифровки. Петька и Анка подошли ближе, Фурманов заглядывал комдиву через плечо. По мере чтения лицо Василия Ивановича становилось все более каменным. Только желваки, заходившие под загорелой кожей, выдавали внутреннее напряжение.

– Ну, что там, Василий Иваныч? – не выдержал Петька, видя, как мрачнеет его командир.

Чапаев медленно поднял голову. Его глаза, обычно горевшие то насмешливым огоньком, то яростью боя, сейчас были темными, как заволжская ночь.

– Москва… – глухо произнес он. Голос, только что гремевший над полем боя, теперь звучал приглушенно, словно из-под земли. – Москва в кольце. Орда… гигантская. Пишут, такой еще не было. Кремль держится, но… ситуация критическая.

Он сделал паузу, обводя тяжелым взглядом своих бойцов. Анка застыла, ее рука, сжимавшая запасной диск, побелела. На лице Петьки застыло выражение недоумения, сменившееся ужасом. Фурманов выпрямился, словно аршин проглотил, его губы сжались в тонкую, решительную линию.

– Наша дивизия, – Чапаев снова посмотрел в листок, словно, не веря собственным глазам, – "Бронепоезд "Победа"… Оказывается, мы сейчас – ближайшее к Москве боеспособное соединение. Из тех, кто еще на ходу и может драться. – Он усмехнулся, но усмешка вышла кривой и горькой. – Вот так, Петька. Довоевались. Герои последней надежды, мать их…

– И что… что приказывают? – тихо спросила Анка, ее голос был ровным, но в нем слышались стальные нотки. Она уже поняла, к чему идет дело.

– Приказ, – Чапаев скомкал листок в кулаке так, что хрустнула бумага. – Прост, как солдатская пайка. Прорываться к столице. Любой ценой. Оказать содействие обороняющимся. Попытаться деблокировать город. – Он обвел взглядом горизонт, туда, на запад, где за тысячей пятьюстами верст гибла Москва. – Любой ценой, значит… головой об стену.