Чапаев слушал всех, не перебивая. Отчасти он был согласен с Петькой, положение было шатким, скорее всего под Москвой и вправду целая армия мертвецов. Но он был Чапаевым. Слово "невозможно" для него не существовало, если на кону стояло дело, которое он считал правым.

Он резко поднялся, обвел всех тяжелым, пронзительным взглядом.

– Хватит сопли жевать! – рявкнул он так, что Петька вздрогнул. – Приказ есть приказ. Москва ждет. Да, их там тьма. Да, путь – говно. Да, можем все там костьми лечь. – Он усмехнулся своей знаменитой чапаевской усмешкой, в которой не было и тени страха, только злая решимость. – А мы что, впервые в пекло лезем? Не таких гадов били! И этих побьем, если зубы не обломаем!

Он посмотрел на Петьку:

– А ты, Исаев, не дрейфь! Сотня чапаевцев стоит тысячи этих ходячих мертвяков, если каждый будет бить без промаха и спиной друг друга чуять!

Он кивнул Анке:

– Готовь своих орлов, Анка. Работы будет много.

Потом повернулся к Фурманову:

– А ты, комиссар, речи говорить будешь, когда пробьемся. А пока – патроны подавай да дух бойцам крепи. Делом, а не только словом.

И, наконец, Кузьмичу:

– Давай, Кузьмич, выжимай из своей железяки все соки. Нам нужно чудо. А чудеса, как известно, делаются руками.

Чапаев снова стукнул кулаком по карте, но уже не с сомнением, а с утверждением.

– Прорвемся! По машинам! Готовить "Победу" к броску на Москву! Пусть знают, гады, что Чапай еще жив и шутить не любит!

В его голосе звучала такая несокрушимая уверенность, такая воля, что даже самые отчаянные скептики почувствовали, как в них зарождается искра надежды. Это был Чапаев – лидер, способный повести за собой на верную смерть, и за которым шли, веря в его звезду и в свое правое дело.

Загудел паровоз, и бронепоезд "Победа", тяжело вздохнув, тронулся с места, медленно набирая ход. В купе Чапаева, которое служило ему и штабом, и спальней, и столовой, стоял густой аромат дешевого грузинского чая и махорки. Василий Иванович, в расстегнутой на груди гимнастерке, сосредоточенно выстраивал костяшки домино на складном столике. Напротив него сидел Петька, потягивая обжигающий чай из граненого стакана в металлическом подстаканнике и с неподдельным интересом следя за действиями командира.

– Вот смотри, Исаев, – Чапаев ткнул пальцем в одну из костяшек. – Дуплет поставил. Теперь твой ход должен быть либо с этой цифрой, либо с этой. Понял? Тут не просто кости кидать, тут думать надо. Стратегия, Петька, она и в домино стратегия. Как на войне – предугадать ход противника, свой маневр рассчитать.

Петька кивнул, сдвинул брови, пытаясь вникнуть, но мысли его, казалось, витали где-то далеко. Он рассеянно поставил свою костяшку, и Чапаев тут же накрыл ее своей, с победным кряканьем.

– Эх, Петька, Петька! Опять прозевал! 'Рыба' тебе, а не победа.

Они помолчали, глядя в окно, за которым медленно проплывали бескрайние, по большей части пустынные и одичавшие, просторы России. Где-то виднелись остовы сгоревших деревень, где-то – заброшенные поля, поросшие бурьяном. Мрачная картина, но даже в ней была какая-то суровая, первозданная красота.

Петька вздохнул, отставил стакан и, помявшись, начал:

– Василий Иваныч… Тут дело такое… деликатное, можно сказать.

Чапаев оторвался от созерцания пейзажа, смерил Петьку испытующим взглядом.

– Ну, выкладывай, Исаев. Что за деликатность у тебя приключилась? Опять патроны не той системы подвезли?

– Да нет, Василий Иваныч, не про патроны, – Петька покраснел, что с ним случалось нечасто. – Тут… про Анку.

– Про Анку? – Чапаев чуть приподнял бровь. – Что с Анкой? Заболела? Или пулемет опять заклинило?