Петька, услышав знакомые пассажи, невольно хихикнул, но тут же поймал строгий взгляд Чапаева и виновато уткнулся в шашечную доску.

– Вот оно как, Василий Иваныч, – пробормотал он, двигая шашку наугад.

– Самогон – враг. А эти… которые бродят… они, значит, друзья?

Чапаев тяжело вздохнул, потер переносицу.

– Фурманов – человек идейный, Петька. Ему положено. А ты думай, куда шашку ставишь. Против мертвяков самогон не поможет. Тут другое зелье нужно. Покрепче. – Он обвел взглядом пустынный горизонт, где уже начинало дрожать марево. – Злоба, Петька. Да воля к жизни. Вот наше главное оружие. И патронов побольше. Да, Анка?

Анка, закончив чистку, с лязгом собрала пулемет. В ее руках он выглядел грозно и органично.

– Патроны есть, Василий Иваныч, – ее голос был спокоен и глубок. – И злости хватит. На всех. – Она провела ладонью по холодному стволу, и в этом простом жесте было больше решимости, чем во всех пламенных речах Фурманова.

Утро на полустанке "Багряный закат" вступало в свои права. Впереди был еще один долгий, опасный день в мире, где победа измерялась не взятыми городами, а каждым новым рассветом, встреченным живыми. И бронепоезд, названный в ее честь, был готов снова двинуться в путь, сквозь степи, кишащие тенями прошлого и ужасами настоящего.

Фурманов как раз дошел до пассажа о том, что "каждый красный командир должен личным примером демонстрировать трезвость и моральную устойчивость", как Петька, до этого безуспешно пытавшийся выстроить хитроумную "дамку" из двух шашек, вдруг замер, вскинув голову. Его уши, привыкшие улавливать малейший подозрительный шорох в степной тишине, напряглись.

– Василий Иваныч… – начал он неуверенно, прищурившись в сторону дрожащего марева на горизонте. – Пыль… Гляньте-ка.

Чапаев оторвался от ящика, проследил за его взглядом. Далеко, там, где небо сливалось с выжженной землей, действительно поднималось бурое облачко, стремительно приближаясь. Оно было не таким высоким и плотным, как от кавалерийского разъезда, но двигалось с пугающей быстротой.

– Не кони, – коротко бросил Чапаев, его лицо мгновенно посуровело, сбрасывая налет утренней расслабленности. В его глазах, еще недавно изучавших шашечные комбинации, вспыхнул холодный огонь вожака, почуявшего смертельную опасность. – Тревога! – рявкнул он так, что голос его, казалось, заставил дрогнуть стальную обшивку бронепоезда. – По местам! Анка, тварей встречай!

Словно по волшебству, мирная сцена рассыпалась. Анка, мгновенно сбросив с себя показное спокойствие, уже была у своего "Льюиса", установленного на треноге у края платформы. Ее движения были отточены до автоматизма: щелчок встающего на место диска с патронами, лязг передернутого затвора. Лицо ее стало сосредоточенным и жестким, в серых глазах не осталось и тени утренней задумчивости – лишь стальная решимость.

Петька, подскочив, схватил свою верную трехлинейку, прислоненную к стене вагона. На мгновение его лицо исказил страх – слишком хорошо он помнил эти безглазые, вечно голодные морды, их нечеловеческую быстроту и силу. Но тут же он поймал взгляд Анки, которая, не оборачиваясь, уверенно проверяла прицел. Желание не ударить в грязь лицом перед ней, показать свою удаль, пересилило первобытный ужас. Он лихорадочно проверил затвор, припал к прикладу, стараясь унять дрожь в руках.

– Сейчас я им покажу, паразитам! – пробормотал он себе под нос, больше для храбрости.

Фурманов, отбросив газету, которая тут же подхватил и закружил степной ветер, выхватил из кобуры свой Наган. Лицо его было бледным, но решительным.

– Контрреволюционная нечисть! Отродье империализма! – провозгласил он, скорее для себя, чем для окружающих, занимая позицию у двери штабного вагона, готовый огрызаться огнем в случае прорыва. В его глазах горел фанатичный огонь борца, для которого эти твари были еще одним, самым омерзительным проявлением враждебного мира.