– Я не могу понять, – Яша водил пальцем по краю бокала, – получается, что мы, в СССР, все были обмануты? Чем мы были заняты, чем?

– Ты помнишь свои пластилиновые кирпичики? – Борис откинулся в кресле, – зачем ты их делал?

– Ну… вспомнил! Конечно, помню. Из них можно было построить все, что угодно. И дворец, и дот.

– Так и люди. Это те же кирпичи. Важно одно – кто архитектор, кто строитель. Из нас построили солдатиков, рабочих, механических человечков. Мы все должны были быть одинаковыми, равными – попробуй, построй что-то из кирпичей, разных по размеру. Что было важно в СССР?

– Что?

– Не высовываться. Быть таким, как все. Стандарт! Архитектор лепил кирпичики, ему не нужны были кубики, или шарики. И вот, вылепили. Под песни. Сейчас все кирпичики брошены, а сами они ничего делать не умеют…

– Хорошо, ты вырвался!

– Советую тебе сделать тоже самое. Женись на Зине, уезжай из России, начинай становиться личностью…

– Легко тебе сказать, – Яша потянулся за бумажником, – тут как-то страшно, знаешь, мне кажется, что они меня обсыпят сахарной пудрой и съедят, как рахат-лукум.

– А ты не давайся, – Борис подозвал официанта, – я расплачусь, валюта тебе еще пригодится.

В шикарном офисе, где фирма арендовала целый этаж, они подписали необходимые бумаги, Яша становился полноправным акционером, и его права на производство новой джинсовой ткани были заверены официально. Борис проверял каждую букву, и подавал Яше тайные знаки, чтоб ты тот, принимая обходительную любезность за искреннее дружелюбие, не совершил ошибки. Кемаль, в турецкой феске, изнывающий от жары в европейском костюме, попадался Яше на глаза везде – ему даже казалось, что турок из Сумгаита преследует его.

«Турецкое время», как потом назовет его Яша, было буквально спрессовано, и те события, которые в Москве происходили за полгода-год, здесь совершались за неделю. Яша потерял счет дням, застольям, перед его глазами плыли волоокие турчанки, золотые минареты мечетей, ткани, ткани, ткани, какие-то пакгаузы, склады, машины, автобусы, нежно пели кондиционеры, лязгали ножницы, гудели суда в проливе, и все это было подсвечено огнями, а в воздухе запах жареного мяса мешался с дорогими благовониями. К Яше на пару дней прилетела из Ашкелона мать, которую он не видел много лет, и встреча вышла прохладной, и говорить им, в сущности, было не о чем, и Яша смотрел на молодящуюся нервозную женщину, слушал её рассказы о своём сводном брате, и не понимал, что его с ней связывает. Его детство, наполненное ею, прошло, а сейчас, слушая, как она выпытывает у него подробности его жизни, он испытывал неловкость, как, если бы он говорил с посторонним человеком. Эти бесконечные «почему ты не женат», «где ты работаешь», «почему ты не пошел в институт» – всё это, зеркально повторявшее «почему ты не покушал в обед», «почему ты не написал сочинение», ему, взрослому, было совершенно не нужно. Впрочем, мать, узнав о том, что Яша стал не просто модельером, но еще акционером, и еще владельцем недвижимости в Москве – представь, я выкупил те наши две комнаты, на Татарской? проявила к его жизни живейший интерес. Яша ничего не сказал о Борисе, но к чему такие подробности? Так что выходило все на зависть – её сын стал владельцем недвижимости в центре Москвы, да еще и «красным кутюрье». Мама тут же начала говорить, что отчим неудачник, и Израиль дико дорогая страна, и этот ужасный климат, и она хотела бы… ну, не то, чтобы вернуться, зачем? Но перебраться куда-то, где климат мягче… Яша все понял, пообещал, что оплатит матери перелет в Москву, хотя бы для того, чтобы повидаться с бабушкой. Намек насчет Европы был ему понятен, но, даже если он сам и мог себе позволить об этом помечтать, то никак уж о жизни под одной крышей с матерью, отчимом и сводным братом. Расстались они, впрочем, сердечно, и мама даже, неожиданно для себя самой, перекрестила Яшу – на прощание.