Диссидентство не увлекло Яшу. Там было слишком много различных направлений, сами диссиденты показались ему слишком пафосными, заумными, и вся эта таинственность больше напомнила ему опасную игру в «казаки-разбойники» – на которую он взирал свысока, с балкона 5 этажа ново-черемушкинской хрущевки. Реальной опасности Яша не понимал, ему просто было с ними – скучно и тревожно. Свобода казалась ему абстракцией, а уж куда вошли танки, и где тот Афган, и почему подавили Новочеркасск аж в 1962 году, когда Яши еще не было – это все было такой же мутной историей, как ГУЛАГ. К литературе Яша оказался восприимчив, правда, «Матренин двор» вызвал у него тоску, «Один день Ивана Денисовича» – брезгливый ужас, а сквозь «Архипелаг ГУЛАГ» он так и не продрался. Ходивший по рукам Булгаков впечатлил Яшу «Роковыми яйцами», впрочем, биологичка Женечка из МГУ честно сказала, что эти гады – живородящие, что, впрочем, не уменьшило остроты впечатления. Пожалуй, лишь «Доктор Живаго» задел Яшу, а фильм с Омаром Шарифом стал любимым навсегда, как становится любимой плюшевая игрушка – ты, взрослый, стесняешься, видя ее несовершенство, но не можешь уснуть, не прикусив старого матерчатого уха облезлого мишки. Шкатулочка, игравшая музыку Мориса Жарра, потеряет свой голос, но будет бережно хранима Яшей, уже Яковом Борисовичем Измайловым. Дело было в том, что «Доктор Живаго» оказался удачно подсунутыми нотами – именно тогда, когда Яша захотел петь. В 10 м классе пора уж было влюбиться. Верная Зинка-Карасик стала давно уже подругой детства, и, как ни драпируй ее в бабушкины шали, как не пудри, куда не ставь – через временно иную Зинаиду проглядывала та же, прежняя, с пальцами, испачканными пастой от шариковой ручки, и мятым пионерским галстуком. Пробовал Яша влюбиться в новую англичанку – Мариночку Пилипчук, сосланную в их школу после Мориса Тореза, но там все было плотно занято широкоплечими спортсменами и победителями межрайонных Олимпиад. Впрочем, как-то на дорогом «сейшене» на Кутузовском, Яша столкнулся с Пилипчук нос к носу, выпил с ней брудершафт и помялся в медленном танце под «Eleanor Rigby», был изящно высмеян и ретировался – зализывать раны. Любовь, как и деньги, часто появляются неожиданно, и Яша, решивший 17 августа навестить друга, живущего на станции метро «Молодежная», уткнулся носом в девицу в переходе на Киевской. Девица шла, уткнувшись в Воннегутовскую «Бойню номер пять», и налетала на мраморные холодные колонны.

По счастью, Яше не пришлось хвастать своими мужскими подвигами – ни в школьном туалете, ни на спортплощадке, ни в подъезде – нигде. Дистанция, проложенная между ним и одноклассниками, не позволяла им приставать с вопросами, а ему позволяла – не слушать их пошлого хвастовства, уснащенного такими грязными подробностями, какие и выдумать – сложно. Среди своих Яшка считался отшельником, философом, «крутым мэном» – поговаривали, что он балуется литературкой, стишки пописывает, на гитарке бренчит, картиночки рисует – и все ждали, когда он все это предъявит, вот так, в одну минуту – как козырную карту из рукава. «Золотые» девушки не особо к Яше льнули – ну, под Леннона косит, и что? Пол-Москвы таких. А в «Синей птице» – так и все. Пока Яшины джинсы были в моде, вокруг такое количество народа толклось – не продохнуть, вот, тогда и случились все его первые опыты. Самая первая попытка сорвалась – виной всему была огромная двуспальная кровать родителей самой крутой в их тусовке девочки по кличке Кобра. Кобра и впрямь была похожа на змею, с маленькой, гладко причесанной головкой и странным прикусом – верхняя губа как бы налезала на нижнюю. Родители Кобры были из Аппарата ЦК КПСС, Кобра объездила все страны, где только были компартии, а они были – везде. Кобра просто взяла Яшу за руку – и увела. В спальню. Там Яша долго пытался вызвать к жизни виденное в мужских журналах, но почему-то оживали лишь призраки – грузный Кобрин папаша с черными усами и бульдожьими щеками и сухая, как борзая, мать – известная коллекционерша царской ювелирки. Тут уж было не до опыта, Яша потел, вздрагивал, взбивал плотными пятками дорогие шелковые простыни, а Кобра лежала, курила, пускала сиреневый дым в расчерченный уличными огнями на клетки потолок, и думала о том, что те латинос, которые были у неё на Кубе – и есть настоящие мужики, не в пример этому веснушчатому бледнолицему Яше. Вторая попытка была успешной, и, в сущности, и стала первой. Умная, немногословная, некрасивая филологиня с романо-германского сделала все быстро, легко, и, не дав Яше возможности удивиться собственным достоинствам, похлопала его по плоскому еще животу и сказала, – нормальный мальчик, толк будет, – и исчезла. Дальше все пошло совсем уж легко, как все то, чего не хочешь. Яша, опираясь на мировой литературный опыт, предпочитал женщин постарше, но не сильно, замужних, не склонных ни к романтике, ни к расчету. С ними было просто, безопасно – и без ненужных чувств. А тут, на Киевской, на стылом перроне метро, он стоял и держал за левую руку чужую девушку, опустившую, наконец-то правую руку с книжкой, и думал – куда же мне теперь? Или нам? Яша влюбился.