Виктор Тархов. Интервью после смерти Юрий Салихов

Я никогда не был другом или близким человеком Виктора Тархова. Нас не объединяли ни бизнес, ни общие интересы. Мне были непонятны его цели и упрямость в их достижении, ему была чужда моя легковесность и способность без сожаления отказаться от того, что дается чрезмерными усилиями. Мы и общались-то с ним недолго.

Так получилось, что в 2010 году, когда развернулась борьба за кресло мэра Самары, как политтехнолог я воевал в команде Тархова. Сидел вместе с ним в окопе, ходил в атаку, метал гранаты в супостата и кричал неистовое “Ура!”, когда мы ломили, а враг гнулся.

Предвыборная кампания была сложная, нелинейная, и от того захватывающая и интересная. Тархов был тогда неудобен многим. Упрямый, жесткий, своевольный, ломающий своей прямолинейностью принятые политесы и правила. Его отрезали буквально от всех возможных каналов коммуникаций с избирателями. Он практически не имел возможности сказать людям хоть что-нибудь. Зато много говорили о нём. Плохо говорили, зло. Тархова бичевали, обличали и распинали каждый день. Его хотели уничтожить.

Помню, нам удалось получить возможность обратиться к аудитории в эфире одного из местных телеканалов. На все про все было выделено 10 минут эфира.

Сказать надо было очень много. И сделать это нужно было ярко, доступно, сущностно. Другой такой возможности могло больше и не быть.

Зная свободолюбивый нрав Виктора Тархова и его презрение к написанным кем-то речам, мы все очень волновались: были уверены, что он, как обычно, скажет только то, что считает важным. А большая часть из необходимого, в силу нехватки времени, так и останется непроизнесенной.

Я тут же засел писать речь для нашего несгибаемого патрона. Двое суток, как прикованный к скале финский пулеметчик, я строчил словами, выкидывал их пустые гильзы, и снова строчил. Затем садился перед зеркалом, снимал с руки часы, клал их перед собой на стол, как это всегда делал Виктор Тархов, и имитируя его ритм, интонации, акценты и паузы в речи, пытался обкатывать все это на слух.

В тот момент я старался быть Тарховым. Честно скажу, – мне не понравилось. Слишком тяжело и одиноко. И тем не менее. Когда Тархов прочитал эту речь на камеру без единого своего добавления, у нашей команды была немая пауза. Никто не верил ни своим ушам, ни своим глазам.

Выходя из студии, Тархов положил мне руку на плечо и как-то внутренне удовлетворенно то ли спросил, то ли констатировал: “По-моему хорошо получилось. Толково”.

После этого я предложил Тархову написать книгу. О нём. И показать в ней, кто же он такой на самом деле, какой он настоящий. Не описательными фигурами речи и лозунгами, а его поступками, принципами, его сутью. Без украшательства, как есть. А там – пусть люди сами судят, что хорошо, а что плохо.

Как политтехнологу, мне это виделось хорошим способом представить одиозную фигуру Тархова максимально широко, развенчав те мифы и слухи, которыми его буквально завалили оппоненты. И в этом я видел победу.

Как человеку, мне была интересна личность Виктора Тархова. Мне хотелось узнать и понять его – сложного, мятежного, идущего к одному ему известной цели.

Как писателю, мне нравилась задача. Проникнуть, дойти до самой основы человека, прожить вместе с ним его жизнь.

Тархову идея книги понравилась. И мы начали. Долгие часы бесед, воспоминаний, рассказов. А еще мы спорили. О людях, об убеждениях, о том, что такое честь, нужна ли в наше время совесть, за что не жалко отдать жизнь. Тархов был человеком, для которого эти понятия не были эфемерными, он жил с ними каждый обычный день.

В итоге книга была мною написана, придирчиво откорректирована Тарховым, но так и не издана. Так сложились обстоятельства.

Потом, уже спустя долгое время после окончания того выборного марафона, я несколько раз спрашивал у Тархова: “Виктор Александрович, ну давайте выпустим книгу-то. Интересно же получилось, как Вы говорите – “толково”. На что Тархов неизменно отвечал: “Нет, Юра, еще не время, мне есть, что еще сказать. Вот когда скажу, – тогда и выпустим”.

Чудовищная в своей невероятности трагедия, случившаяся с Виктором Тарховым и его женой Натальей, к несчастью, отменила тот наш уговор. Поэтому предоставляю слово Виктору Тархову. К сожалению, последнее…

…Я часто слышу, как обо мне рассказывают различные истории. Что-то из этого – правда. Но большая часть – это выдумки и нелепица. Со временем я привык к этому. В своей жизни я повидал многое. Меня невозможно обидеть чей-то глупостью или враньем. И я никогда не обращал на это внимания. Но недавно я понял, не обращать внимание – это неправильно. Это поощряет ложь, помогает злу. Все просто. Люди должны знать правду. И пусть сами решают, что с ней делать.

…Первое детское воспоминание – вообще то, что помню – моя родная бабушка Апполинария, баба Липа. Жили мы на Фрунзе, 175, напротив Драмтеатра. Мне тогда было чуть больше трех лет, и баба Липа водила меня в сквер Пушкина. Сквер в то время был совсем заросший, но бабушка расстилала какое-то одеяло, мы на него садились и она мне что-то рассказывала. Помню, было хорошо и легко.

Потом помню уже после войны. Во дворе нас было много погодков – чуть старше, чуть младше. Такая армия саранчи. Мы любили погонять в футбол, ну и, конечно же, играли в «войнушку» – в «наших» и «фашистов». У меня тогда было три закадычных кореша – Мишка Яковлев, Гришка Павлов и Вовка Сафронов. Гришка у нас всегда был «немцем», потому что он был очень похож на кинематографических немцев: сивый, с вытянутым лицом, нос горбинкой. И вот однажды мы заходим к нему в дом и слышим, как Гришка со своей бабушкой говорит на немецком языке. Честно сказать, мы обалдели. Выяснилось, что он действительно немец. Но когда об этом узнали другие пацаны, Гришку стали буквально травить его происхождением. Мы с Вовкой и Мишкой решили, что друга бросать нельзя и перешли в его «армию». Обижать Гришку мы не позволяли. И дрались на смерть с любыми обидчиками. Нас потом даже прозвали «Витька и три мушкетера».

Наш район тогда представлял собой систему проходных дворов. Слово «курмыши» я помню с детства. Мы отлично знали всю эту сложную систему. И это знание нам очень помогало. Если мы где-то набедокурили и за нами кто-то гнался, то поймать нас было невозможно, мы просто растворялись в этих лабиринтах. Единственный человек, который был способен выловить нас – это участковый милиционер. Его все знали в лицо и побаивались. Он поддерживал порядок во всем, знал все наши хитрости, и за это мы его уважали.

А еще была Волга. На ней мы пропадали с утра до ночи. В то время рыбы в Волге было просто огромное количество. Прямо на пляже рыбаки ловили стерлядь. Иногда мы просили: «Матушка, судака бы». Матушка спускалась ровно два квартала, до Ульяновского спуска, там стояли рыбаки с удочками. Она выбирала судака, покупала его за сущие копейки и подавала нам к столу.

Помню еще, как узнал, что такое натуральный товарооборот. В то время рядом с пивкомбинатом располагались бондарная фабрика, где делали бочки для пива, и папиросная фабрика. И вот в обеденный перерыв там начинался, как это сейчас говорится, «бартер». С табачной фабрики несли россыпью папиросы, назад возвращались с пивом, тут же оно выменивалось на бочки. В общем, такая большая натуральная ярмарка. Все это дело прозвали «Самарское Дно».

При этом там всегда стояли пивнушки, толпились мужики. Пиво было в дефиците, и нужно было вовремя прийти, занять очередь. Публика собиралась специфическая, часто – спившиеся люди. Однажды мне показали мужика, который первым в самарском цирке сделал двойное сальто – весь испитой. Был еще поэт, у которого стихи покупал сам Григорий Пономаренко. Помню, на меня это произвело сильное впечатление – такие талантливые люди и так распорядились своей судьбой…

Затем была школа. Наш класс представлял собой своеобразную “сборную солянку”. У нас учились и «обкомовские» дети, и дети простых работяг из городка энергетиков. Была и откровенная шпана. Я помню, был у нас такой Яшка. Парень сложный, гонористый, с детства про него говорили «оторви и выбрось». Уже учась в институте, мы с ним повстречались в одной интересной ситуации.

Дело было так. Как-то раз, мой институтский приятель Лешка Лебедев попросил помочь ему вставить новый замок в дверь квартиры. Приехали к нему с долотом, отвертками, в общем, со всем, что нужно. Ну, думаем, давай сначала выпьем, а уж потом начнем.