Весь свет представлялся ему чертогом доброты, милосердия и счастья, богатство мешало ему видеть истинное положение дел, и он гнал от себя простую мысль: «А куда подевались обычные в жизни подонки и негодяи?»

Врачи утверждают, что существует такой коварный недуг, при котором тело больного становится столь сильно чувствительным, что малейшее прикосновениек нему причиняет ему немыслимую боль. Примерно то же, что некоторым выпало испытать физически, этот господин испытывал душевно. Любая чужая беда, большая или маленькая, любая выпавшая на долю сирых невзгода, – подлинная или вымышленная, разницы нет, всё равно до глубины трогала его сердце, и душа его при этом содрогалась от боли, причинённой ей страдания ближнего.

Короче говоря, опускаясь на землю, мы должны заметить, что он был готов оказывать помощь всякому, кто открывал рот, чтобы изложить свою проблему, и, разумеется, в тех, кто был готов откликнуться на его благотворительность и воспользоваться ею, отбоя не было. Скоро непредставимая щедрость его стала уже напрямую отражаться на состоянии его кошелька, но беда в том и состояла, что великодушие его при уменьшении его кошелька только взрастало. Его милосердие, казалось, только вздувалось по мере того, как скудел его кошелёк. Чем беднее он становился, тем безрассуднее был.

И хотя его речи по видимости были весьма ладны и разумны, по сути вёл он себя, как последний болван и осёл.

И вот, окружённый льстецами, наглецами и лгунами и уже бессильный удовлетворить их желания, он стал вместо денег наделять их обещаниями. Теперь это было всё имущество, которое у него оставалось, но сила и красота его воспитания была такова, что он не мог огорчить отказом кого бы то ни было, ибо решимости на это у него не было, даже муравья обидеть отказом он бы никогда не смог.

Таким образом вокруг него кучковалась целая толпа разнообразнейших прихлебателей, которыми он очень дорожил и которых всячески жаждал облагодетельствовать, а между тем уже довольно продолжительное время невольно обманывал. Люди эти, видя прекращении сыпавшегося на них прежде золотого дождя, в течение какого-то времени продолжали крутиться вокруг него, но поняв свою ошибку, рано или поздно покидали его, засыпав оскорблениями и презрительными упрёками.

Дело обстояло ещё хуже, ибо чем гаже и ничтожнее становился он для своей растленной паствы, тем более мерзким, мелочным и ничтожным казался и себе.

Так как главным инструментом его влияния была лесть, а лесть по сути своей является ложной взяткой, то теперь, когда ему не стало, кому льстить и он остался один, лесть не могла более утешать его самого, ибо он сам не мог врать себе в том, чему он сам никогда бы не поверил.

Жизнь его поменялась в корне. Былые закадычные друзья более не могли расточать ему медовые комплименты и с трудом выдавливали изо рта брезгливое, псиное одобрение, а потом и вовсе заменили одобрение нудными нотациями и уверениями неизвестно в чём, назойливыми и ненужными советами, которые, будучи отвергнуты им, заканчивались целым валом упрёков и пренебрежения.

Тут он наконец осознал цену друзей, привлечённых запахом благ, расточаемых им в порыве доброты. Тут только до него дошло, что если ты хочешь полонить чужое сердце, в ответ ты должен отдать своё.

Тут-то и я понял, что… что… что же это я хотел выдать? Нет… Забыл!.. Короче говоря, судари мои, наконец до него дошло, что пришло время подумать и о себе, и надо срочно вернуться с небес на землю и составить план спасения своего стремительно тающего богатства.

Оригинальный во всём, он истоптал всю Европу пешком, насмотрелся на мир и вот теперь, когда ему ещё нет и тридцати лет, он стал ещё богаче. Теперь Щедрость не воспаляет его разум и не толкает к эксцентрическим безумствам, она сделалась разумнее и тоньше, однако и теперь, до сих пор он по-прежнему слывёт изрядным чудаком в форме своих благодеяний, облекая их в самую причудливую и оригинальную форму.