Высокий и жилистый, точь-в-точь каланча, был старина Рассет, подстать фонарным столбам, что слыли ему в подчинении. Деревенская ребятня любила дразниться: на кой фонарщику лестница? Он и без того, глядишь, луну редеющей макушкой вот-вот собьет! «Эй, дядя Рассет, а слабо достать луну? Не достал, не достал! Ветер в степи килт сорвал – с голым задом ты удрал!», – и давай заливаться хохотом.

Ничего не боялся старина Рассет: ни шлынды запойной, припозднившейся, ни народца скрытого зловредного. Честному люду и в кромешной тьме страшиться нечего – наивно мнил фонарщик. А кто уж честнее его живет и работает? Поди сыщи!

Чуть по-осеннему скупое солнышко за горизонт закатилось, разлило, пухлобокое, скляночку с чернилами, коими писари королевские летопись ведут, залило все небо черным цветом – старина Рассет, айда, лестницу на плечо да на пост. Идет себе, бредёт, в ус не дует. А вокруг широко разливается сладкий запах флокс из садов, что при деревенской дороге растут, и «собачек57» возле воды цветущих. Легонько плескается Козлиная река, чуть шелестит рогоз. Тишина повсюду стоит, лишь слышно, как овцы тихохонько блеют в овчарне. Тишь да гладь.

Ох, ведали бы смертные, что может за собой таить безмолвие! Нос бы казать боялись! Робей от тишины без жизни, нет тебе, из крови и плоти, в ней места. Иным она принадлежит. Тем, кто не отбрасывает тени. Тем, кто ступает без звука шагов.

Тут с реки туман поднялся, густой сметаной над Теплыми Пастбищами навис. Растекся по тропинкам, щупальцами осьминожьими деревню опутал. Попадись в объятья сим щупальцам хладным – не отдерешь. А ежели смогешь отодрать, то след тебе вовек на память останется. Не стереть. Не изгладить.

Последний из фонарей сиротливо ютился на самой окраине Сент-Кони близ старого моста, что на водяную мельницу-колесуху вел. Поравнялся старина Рассет с мостом, раз, чудится ему дыхание в туманном мареве чье-то тяжелое, неровное. Покрутился, повертелся – не видно ни зги, хоть глаз выколи! Плюнул фонарщик, счел, что показалось. С сим мостом и не такое доброму люду мерещилось! Нехорошее место. Многих тута скрытый народец сгубил. А души, поди, все маются. Нет им покоя.

Приблизился старина Рассет к фонарному столбу, лестницу скрипучую приставил и едва ступить успел, как вдруг слышит перезвон колокольный: бом-бом, бом-бом. Да какой колокол звонит в ночи?! Бом-бом, – вторило, казалось, со всех сторон. Бом-бом, – отзывалось в каждой жилке ставшего ватным тела. Бом-бом, – по ком звонит колокол в туманной тьме? Может, то гримы потешаются? Люд наивный заманить хотят?

От страха суеверного залез старина Рассет на столб фонарный, обхватил его, как дитя ро́дное руками, и давай молитву пересохшими губами читать.

Затрещали кустарники, задрожала землица, засверкали глаза свирепые, дыхнуло из ноздрей дымом серным и выскочило из тумана на свет лунный…

– Мууу!

– Тьфу ты, окаянный! – в сердцах плюнул фонарщик. – Чтоб тебя кошка съела, а кошку черти задрали!

Бык с ленивым интересом воззрел на обнимающего фонарь человека. Покрутил твердолобой башкой, да рог об столб почесал. А столб-то давай ходуном ходить.

– Эй, ну-ну-ну, деспот рогатый! Кыш, отседав! Совсем распустился, тола-тоне, все-все твоей хозяйке расскажу, как ты народ честной тиранишь! – разразился праведным гневом старина Рассет. – Кыш, кому сказал?! Вырезка второсортная! Где это видано, чтоб коровы в ночи по улицам шлындали?! Никакого порядка!

– Мууу!

Махнув на прощание хвостом, бык чинно удалился обратно в туман. Засада нынче сызнова удалась.

Плюнув для верности, спустился старина Рассет – фонарь зажечь не запамятовав – взвалил лестницу назад на плечо и путь обратный держать стал. Дошел до перекрестка, где несколько веков тому назад заложных покойных