Покамест дымил и думу думал, не заметно сморить успело. Спать молодец мастак на любой манер: лежа, сидя, верхом на лошади, стоя на одной ноге, не выпуская изо рта трубки. Снилось муторное и неприятное. МакНулли тонул в лесном болоте. Наливались тяжестью его ноги, наливались тяжестью его руки. Сдавливала трясина грудь медвежьим капканом – ни вздохнуть, ни охнуть. Вокруг куталась тьма. А Людвиг ей и рад. Он любил тьму. В ней тонули тени. Тонули, как он в болоте. И пусто, что то болото – его жизнь.

До илистого дна и желанного беспамятства оставалось всего ничего, когда нечто смачно лизнуло парня в ухо. МакНулли вздрогнул, точно его прутом стегнули, и рывком на ноги вскочил. Злую шутку сыграли побудки. Запамятовал молодец-то, где прикорнуть изволил, да рыбкой в реку с моста нырнул. Теперича стало ясно Людвигу, отчего ни ниваши, ни келпи, ни тем паче аванк не польстились на его утопление. Воды в русле Козлиной реки оказалось козе по колено. Не утоп МакНулли, зато здорово локтем хряснулся и обе ладони ссадил, дивом не разбив головушку свою о дно каменистое. Коротко взвыл молодец сквозь зубы, с трудом дыхание сбившееся после удара восстанавливая. Кружилась голова. На прыгуна сверху любознательно взирала косматая морда. Стоило миру перестать двоиться – взору явились колья рогов и блестящий мокрый нос.

– Мууу?

– Я цел! – зачем-то доложил быку парень. Одежу не порвал и на том спасибо. Шкура-то заживет, а штопкой прорех мучайся потом. – Местами…

Тотчас утратив интерес, скотина чавкнула жвачкой, развернулась и, отрывисто звеня колокольчиком, побрела пужать другую «жертву». МакНулли долго смотрел вслед удаляющемуся быку, пока тот вовсе не растворился в тумане.

Шипя от боли, Людвиг нагнулся и принялся слепо шарить руками по дну реки. Нашлась трубка в гуще камыша – вывалянная в песке и тиной изгаженная. Парень досадливо прикусил губу.

– Горе – не беда. Делай выводы и двигайся дальше. Всегда двигайся дальше. Вывод первый: дрянная идея спать на мосту. Вывод второй: коровы таки умеют подкрасться незаметно. Вывод третий: водяных фейри можно вычеркнуть. Покамест. Вывод четвертый: а-а-апчхи! – утер МакНулли рукавом нос. – Утром мне будет худо.

Любили опасения, вопреки надеждам, сбываться. Полежал с минуту Людвиг, поизображал из себя мученика великого, а затем принял решение волевое: встал с кровати и побрел к табурету, где дожидались его таз и кувшин с водой для умывания. Непростое предстояло парню дело – привести в божеский вид то, что встает по утрам после ночи бессонной.

Долго глазел МакНулли на свое отражение. Взирал на него в ответ из зеркала треснутого помятый, взлохмаченный и до боли знакомый чудак: волосом морковно-рыжий, ростом невелик, плечами широк, кожей бледен, но сплошь в веснушках, что обманчиво загорелым кажется. Отек утренний придал Людвигу схожесть с купцами заморскими. Из далеких, обласканных солнцем земель привозили те на туманные острова радужные, пахучие специи: пряный перец, шафран и корицу. И без того дюже раскосые для коренного кетхенца зенки парня обратились щелями бойниц. Из глубины тех бойниц веяло отчаянно таимым страхом и щемящей пустотой. Словно давным-давно изжили внутри все, изъели, а несуразную побитую оболочку – шкурку змеиную – оставили. И каждодневный крест Людвига – раз за разом наполнять ее до краев.

Глядишь на сию животную безнадегу, и тошно делается. Изогнулись потресканные губы в усмешке невеселой. Сострой из усмешки той улыбку – натянется корочка засохшая, лопнет помидором переспелым и прольется солона кровь. МакНулли, конечно же, улыбнулся. Алая бусинка упала на дно таза. Другая, третья… Не мог парень не улыбаться. Улыбка – привычная стена его обороны.