Происки ниваши в годы те лихие горько отозвались местному мельнику. Стояла мельница его на малой речушке, что в Козлиную впадала. Путь на ту мельницу-колесуху вел прямехонько по старому мосту. Стоило моровым поветрием вести о кознях ниваши разлететься – мельницу обходить начали, на полевую тропу сворачивали, лишь бы подальше убраться. Все реже и реже помольщики наведывались, мельничный двор пустел, не было жерновам работы, все чаще и чаще колесо замирало за ненадобностью. Горевал мельник-бедняга, а после и совсем туго стало. Ушли от него подручные: нечем им платить, нечем семью кормить. Не смог мельник и сам долго в таком безлюдье куковать – мерещилось ему нечистое. И осталась та водяная мельница заброшенной.

Неистовствовало сие лихо без малого полвека назад. А в наши дни и не отыщешь уж того, кто со злобным водяным лицом к рыбоподобной харе сталкивался. Мост заново обкатали, а на мельнице старой прижилась травница юная. Живет она себе поживает и горя там не знает. В Сент-Кони девица захаживала всегда румяная, златокудрая и улыбчива. Ажно, может, того, утек ниваши вместе с водой талой?

Может, оно и так, но коль дело касалось народца скрытого – для Людвига МакНулли не было срока давности! Клюнул молодец на байку про водяного, едва удочку закинули. Не из тех людей был Людвиг, кто пред трудностями робеет. Упертости у Людвига, как у лося, прущего сквозь непролазный бурьян к вожделенному солонцу – рога пообломает, все вокруг снесет, а своего не упустит.

Чуть затеплилась ночь, а с ней и время, когда невидальщины фейри вытворяют – МакНулли за дело. С вересковых пустошей ветер прилетел. Дымку туманную над рекой всполошил. Старушку-иву по длинным веткам-сережкам потрепал. Потом выше взлетел и айда гонять лоскуты облаков! Выглянул месяц серебристый, засуетились вокруг него светлячками звезды. Вышел парень крадучись на улицу и оленем резвоногим скорее к Козлиной реке припустился. Перелез через забор, спугнул заночевавших в траве перепелок и, прячась в орешнике, никем не замеченный, к мосту подошел и в камышах прибрежных притаился.

Час прошел, второй миновал. Стрекотали тихо заросли. Нещадно кусали комары. А ездоков полуночных как не было, так и нет. Ни единого добровольца подневольного, что жертвой благой готов пасть во имя ума чужого пытливого! Почесал Людвиг укусы комариные и решился сам живцом поработать.

Трещал и шатался мост под его ногами. Прошелся парень вдоль, прошелся попрек, попрыгал на месте, да так, что доска сгнившая оторвалась и в воду с плеском громким шлепнулась. А ниваши жертву заграбастать и не спешит. Завел МакНулли песню – деревенские псы ему вторили. Тишь да гладь на Козлиной реке. Пригорюнился парень, присел на мосту, ножки свесил, трубку раскурил.

Измывательство какое-то! Ну, положим, всплыл ниваши кверху брюхом. Положим, в местных бедах иные фейри повинны. Те же келпи или аванк. На последнего Людвиг уповал больше всего. С лошадьми зачарованными, что всадников безвинных топят, затейница-судьба его сводила, а поглядеть на «громадного чудовищного бобра», как изображали аванка случайные свидетели, МакНулли не случалось.

На самом краешке разума, мухой, угодившей в горлышко пустой бутылки, назойливо жужжало предчувствие дурное. Отчаянно Людвиг напрашивался на неприятности, но никто ему их не предоставлял. Пустоши Орлиного Озера возмутительно безмолвствовали. Безмолвие не несло покоя. Оно граничило с затишьем пред бурей: свирепой и жестокой, когда вырывает с корнями вековые деревья и разбивает бушующими волнами рыбачьи шхуны, а по небу то тут, то там змеятся сверкающие молнии, серебряными мечами рассекая непроглядную тьму на осколки стекла. Прозорливый зверь чует приближение бури, спеша укрыться от ее гнева. Людвиг, что тот зверь. Он не видел, но ведал. На Пустоши что-то опускалось.