И напоследок, буквально накануне моего списания на берег, мы пришли в город Гавр, где тоже выдался свободный вечер. Гавр – город не из дешевых, но филиппинцы весело убежали в город тратить с трудом заработанные доллары. А меня Шульц пригласил выпить,

– Чиф, пойдем. Я угощу тебя «Кровавой Мэри».

Мы сели в кают-компании. Шульц достал бутылку водки «Смирнофф», два высоких стакана, пакет томатного сока и начал колдовать. Как и положено, он налил в стакан сок и водку в пропорции пятьдесят на пятьдесят. Затем выжал туда пол лимона, положил пол-ложки соли и обильно намолол черного перца из мельницы. Это все меня уже сильно насторожило. Но когда он, в довершении всего, набрызгал туда соус «Табаско», причем тоже обильно, я понял, что выпить такое не смогу. Для меня одна капля «Табаско» на тарелку супа уже была чересчур. Из вежливости я все-же чуть пригубил огненной жидкости, после чего заявил,

– Нет, я лучше выпью чистой водки.

– Как ты можешь пить чистую водку! – воскликнул он с недоумением.

Я понял, что это Шульц со мной так прощался. Из Гавра мы уходили в Гамбург, куда мне должна была приехать замена. Замена приехала, я сдал дела, собрал вещи и вышел к трапу, куда должно было подъехать такси, чтобы отвезти меня в гостиницу моряков. Мой самолет улетал утром на следующий день. У трапа стоял Шульц, в своей кожаной куртке-безрукавке. Он опять напомнил мне Карлсона, как и в тот день, когда я его увидел впервые.

– Good luck. – сказал он и пожал мне руку. Немногословный Шульц и не мог сказать больше. Для немецкого капитана это уже было проявлением невиданной отзывчивости.

На следующий день я улетел, но, в отличие от Карлсона, совсем не обещал вернуться.

Мой третий контракт опять проходил на немецком пароходе под флагом Кипра. Экипаж, как и прежде, состоял из двух угрюмых немцев и филиппинской команды. Единственная разница была в том, что работали мы на этот раз не в Северной Европе, а в Карибском бассейне. Круговые рейсы из Майами по нескольким Малым Антильским островам и обратно. Сначала я с интересом смотрел американское телевидение, но понимать его начал только спустя два месяца – слишком уж своеобразное было произношение. А чернокожих американских грузчиков я так толком понимать и не научился. Хотя они утверждали, что им ясно все, что я говорю. В общем, дефицит общения на родном языке давал о себе знать. Правда на острове Барбадос в пассажирском порту имелся такой открытый тропический бар, где мы иногда выпивали, а в нем работали две чернокожие девушки-бармена, которых звали Маша и Наташа. Они обе были из Суринама, и у обеих были какие-то русские корни. Но говорили они только по-английски, и ситуацию это никак не спасало.

К концу контракта от однообразия и отсутствия душевного общения я настолько выдохся, что даже к своим обязанностям стал относиться спустя рукава. На вахтах часто подолгу слушал радио на русском языке. Радиостанция стояла в штурманской рубке, которая находилась тут же, на мостике, но обзор за окружающей обстановкой из нее отсутствовал. И в итоге это привело к беде.

Когда мы в очередной раз пришли на Мартинику, на борт поднялась полиция, забрала судовой журнал и путевые карты, а нас с капитаном арестовали и доставили в местную кутузку. Оказалось, что в прошлом рейсе на моей ночной вахте у берегов Гваделупы мы протаранили французскую яхту. Пластиковая яхта-катамаран затонула, а три человека погибли. Дело было ночью, я стоял на мостике один и ничего не заметил. Но в том, что это было наше судно никаких сомнений не было – следы краски, оставшиеся на борту, совпали с покрытием яхты, а выжившие опознали наш пароход. Причем слово «протаранили» не совсем подходит, мы просто переехали ее и пошли дальше. И никто на судне ничего не почувствовал, ни удара, ничего. Все как спали, так и продолжали спать. А согласно Международным правилам расхождения судов, яхта, идущая слева под двигателем, должна была уступить дорогу. То есть они там тоже, видимо, все спали или забыли включить ходовые огни. Или просто не знали правил, судно-то прогулочное. Хотя, конечно, если пешеход переходит улицу в неположенном месте, это не значит, что его можно давить.