Сажусь за стол, подтягиваю два одинаковых листа, беру ручку для документов и ставлю размашисто свою подпись на обоих.

Чую на себе неодобрительный взгляд Дамира, но мне глубоко наплевать, даже если я потяну за собой всю команду. И это тоже удивительно.

— Что с курьером? — спрашиваю, когда Дамир заканчивает разговор.

— Чист, как и было ожидаемо. Пробиваем все связи и звонки, в том числе курьерской службы. Есть надежда на камеры, пробить по ним тачки там, где передавались документы. Но на это понадобится время.

— Время, — повторяю я, — ска, это самое дорогое, что у нас есть. Особенно, когда его — нет.

Карина

Мне всегда казалось: я буду так четко помнить рождение дочки, поминутно, до самой глубокой детали, особенно ее крик. Но почему-то вышло иначе.

Меня плохо брал спинальный наркоз. Лежа на столе, отгороженная от собственного живота защитной шторкой, я чувствовала, как руки врача достают из меня самое дорогое. И тряслась. Не от холода, и даже не от нервов, хотя куда без них?

Дочка не кричала, она мяукала, и я сейчас пытаясь проиграть в памяти этот звук, не могу. Меня колотило сильно, шапочка съехала на глаза, и я никак не могла ее поправить.

Когда Лею показали мне, я запомнила ее по каким-то деталям, как будто мне недодали кусочки пазла, чтобы сложить в целую картину. Видела розово-синие пятки, темную макушку, тонкую ручку.

Я хотела попросить, чтобы показали еще, не уносили так быстро, но не получилось. И к груди не приложили сразу, как я просила, как мечтала в своих фантазиях. У Леи началась одышка и ее забрали под аппарат для наблюдения, а меня оставили на столе, с развороченным животом, одинокую и брошеную.

Но даже тогда я не чувствовала себя так ужасно, как сейчас. Врачи делали свое дело, я знала, что дочка в надежных руках. Мне было хоть и тяжело, адски болел живот и вылезли побочки от анестезии, но во мне крепка была вера, что люди вокруг стараются сделать все, чтобы со мной и Леей было хорошо.

А теперь я ощущаю себя попавшей из сна в реальный, жестокий мир. Тут о тебе никто не заботится, и каждый человек — человеку волк.

Я не понимаю, каким отморозком надо быть, чтобы похитить ребенка, которому нет и двух лет. Но еще хуже, что я не чувствую, где у этих людей грань, и как далеко они могут пойти, если Арслан заартачится.

Разглядываю свое тело, усыпанное синяками, их много, Сабиров щедр на метки. Нажимаю на один из них, до тех пор, пока не чувствую боль, это приносит толику облегчения. Но мне мало.

Я в том состоянии, когда хочется рвать волосы на голове, бросаться на стены, гонимой раздирающей изнутри пустотой, но на это меня попросту не хватает. Сил нет ни на что, я пытаюсь вспомнить, когда я ела в последний раз, и не могу. Аппетита не было и раньше, я просто понимаю: без еды я свалюсь, а мне нужно держаться, еще ничего не поздно.

Я открываю холодильник, наугад вытаскиваю что-то из еды, готового здесь не так много. Видно, что продукты выбраны на мужской вкус, и почти нет ничего, что можно сварить.

Если здесь появится Лея, я не смогу приготовить даже супа, думаю медленно, а потом, спотыкаясь на собственных мыслях, поправляю себя, — не если, а когда.

Она обязательно зайдет в этот дом. Или в любой другой, удивленная, с налезающей на нос густой челкой, и крикнет:

— Мама!

Я не знаю, сколько времени отделяет меня от этой минуты, но она обязательно будет. А пока, Карина, жри, засовывай в себя ложку за ложкой, даже если не чувствуешь вкус, не понимаешь, что ешь, прямо так, холодным и невкусным.

Обедаю я почти час, иногда подношу ко рту пустую вилку, а потом встаю, сгребаю остатки в мусорное ведро, и долго мою тарелку под горячей водой. В этом доме посуду не мою вручную, нет моющего средства и даже губки, но я справляюсь. Я жила в гораздо более худших условиях, я не принцесса, как называет меня Арслан.